05.12.2024

Справка

Интервью взято в Перми 26 мая 2010 года в рамках российско-польского проекта «Война воспоминаний?»

Интервью записали Роберт Латыпов (Пермь) и Эльжбета Шуманска (Польша).

Архив Пермского «Мемориала». Ф.5. Оп.423. Д.1а.

FSO 01-288/05-423

Ссылки на использование отдельных фрагментов или всего интервью, а также фотоматериалов обязательны с упоминанием правообладателя и архивного шифра.

Курсивом выделены пояснения и дополнения редактора.

Мы собираем воспоминания людей, которые когда-то были раскулачены или депортированы, высланы вот сюда на Урал, в Пермский край, или так или иначе здесь оказались насильственно, не по своей воле. И нам очень бы было важно узнать какие-то подробности, личные подробности. Как это происходило, что это было, и тд

Да, я не хотела, чтоб внучка здесь была.

Вы не рассказываете о своей биографии?

Нет. Потому что меня саму на работу не брали, презирали везде. Я до последнего года уборщицей работала, потому что меня нигде не брали. Потому что я 8 лет в заключении была.

Понятно. Просто этот неприятный груз прошлого…

Да, то есть это отразилось бы на их учебу и на всё во время Советской власти.

Ну, а если уж мы перешли к этой теме, Эмилия Генриховна, скажите, пожалуйста, а сейчас-то ведь другое время.

Ну, сейчас я не знаю. Или стыдно или не стыдно. Вот я могу вам только сначала рассказать, как это всё началось в 1943-м году.

К прошедшему мы придем. Но сейчас ведь другое время, и можно рассказать им. Я думаю, что – вот я вижу Вашу внучку, я вижу, как она о Вас заботится, как Вас любит, и вроде бы она поймет, что с Вами произошло. Она поймет правильно, она не будет (возражать такому разговору). И вроде бы сейчас вряд ли стоит опасаться, что на нее какие-то репрессии после этого каким-то образом отразятся из-за Вашего прошлого.

Это всё равно. Сейчас вот эта молодежь просто не понимает нашу прошлую жизнь.

Может быть, с ними надо говорить?

А внучка – она меня любит. У нее отец и мать погибли оба, она с трех лет осталась, и мы с дедушкой ее воспитали. Дедушки уже 12 лет нету, мы с ней вдвоем остались. Вот так вот. Поэтому мы не разлей вода.

То есть, Вы своей внучке Алле не рассказывали о своем прошлом?

Нет, дочь, по-моему, знает уже, а я прячу всё этот документ. Если я умру, тогда только они узнают. Ну. Может быть, я и расскажу еще всё, поживу, так расскажу. Они будут переживать за меня, потому что я столько пережила. У меня вся жизнь как черная. Только в 1954-м году, когда Хрущев нас освободил, я по дороге познакомилась с молодым человеком, и оказался потом мой муж. Мы с ним прожили 42 года. Он очень хорошо всё знал, потому что он в Красноярске был как вербованный после армии в 1947-м году. А я уже это…

То есть, он мог это понять, потому что уже видел многих репрессированных?

Там все были репрессированные, там не было вольнонаемных, только охрана.

А он же вербованный был?

Он вербованный, он работал тоже в лесу, потому что он из Оренбурга, он с армии приехал в 1947-м году. Работы там не было, и он решил завербоваться.

Но он работал не в охране, а именно тоже на валке леса?

Он тоже на лесоповале работал.

Хорошо, мы обязательно сейчас вернемся к этому. Просто вот эта тема, что Вы сейчас как-то не особенно распространяетесь о Вашем прошлом – это для нас очень важно.

Этого никто не знает, ни мои приятели, никто. Потому что я всегда была в окружении таких, которые воевали.

Ветераны войны?

Да. Мой муж ведь тоже ветеран войны. И потом соседи были, подружка была – она тоже воевала, муж воевал. Потому что все. У нас было восемь где-то таких пар. Которыми мы дружили, и все они были на войне, только я нет.

И Вы стеснялись?

Нет, я ни за что бы не сказала, они бы меня стали презирать.

Понятно, а, простите, то есть когда Вы заводили разговоры с ними. Они были на войне, они всё равно немножко вспоминали, а Вы что говорили?

Ой, а я еще больше их знала. Я всё время в этой каше находилась. Что с дома выезжали, нас бомбили, что фронт проезжал, 4 месяца мы на лошадях ехали, пока доехали до Чехословакии. А с Чехословакии – в Польшу, а с Польши – я уже сейчас вот говорю – убежали пешком, потому что обстрел начался, бомбили.

Им-то рассказывали Вы это?

Ничего. Это я первому Вам рассказываю.

А что Вы им рассказывали тогда? Как Вы говорили, что у Вас было во время войны? То есть Вы работали в тылу или что?

Нет, они просто думали, что я была здесь в Перми, выслана. Они знали, что я немка и что я здесь выслана, и всё.

То есть Вы просто не говорили, а они особенно и не спрашивали?

Нет, они особенно не спрашивали.

А Ваша внучка не спрашивала никогда?

Нет, внучка знает, что я была на высылке. Я ей рассказывала про север, про всё, где я была. Но я ей говорю, что я не в заключении была, а как высланная. Понимаете, я и в шахте работала на севере, город Янтазы. Так что я прошла огни и воды. Так что я говорю, вот только я пожила вот эти годы, двоих детей нажила, так вот видите, дочь погибла. Одна тоже сейчас осталась. А у дочери зятя убили из-за «Волги». У него машина была, он ехал, и попросились двое подвезти. И предложили ему запасное колесо купить, а в то же время покупать нечего было. И убили.

И у Вас так много трагедий?

Да, трагедий много было. Одна за другой. Сначала дочь погибла, ее уже 25 лет нет, потом муж – это 12 лет, а зятя – 8 лет.

Скажите, пожалуйста, тогда почему Вы нам решили это рассказать?

Я сама даже не знаю. Я вчера колебалась: идти – не идти. Но ко мне уже приходили девочки, по-моему, тоже с Польши приходила, я уже не помню. И еще какие-то домой приходили. Но я им тоже не всё рассказала, потому что была внучка дома, в той комнате.

Понятно. Теперь начнем сначала. Эмилия Генриховна, а в каком году Вы родились?

В 1927-м. Мне 82 года. Я родилась на Украине, это 27 километров до Одессы и 80 километров до Николаева, деревня, то есть немецкая колония была.

А как называлась?

Попельна/я. Раньше она называлась Фритольф, по-немецкому. Когда Екатерина нас вербовала, предков моих, так они вот строились, и она называлась так. А потом эта деревня вся сгорела, и уже при Советской власти – уже Попельная.

Попельная – это украинское или тоже немецкое название?

Нет, это уже украинское, не немецкое.

То есть заново просто отстроили село?

Да. Поняли это как «Пепельная», что ли. Потому что горело же.

Теперь понятно. А это село было или деревня? То есть там церковь была?

Церковь была, но при мне ее уже не было, потому что все колокольни убрали. Была церковь. Но небольшое у нас, село называется.

А сколько там примерно дворов, сколько людей было?

Ну, дворов-то наверно 150 – не больше.

Свою родную деревню Вы, в общем-то, запомнили?

Ну, до 14-ти лет там.

То есть запомнили.

Нет, не 14, а даже 16, потому что в 14 война началась, а мы еще жили, то есть 16-17, где-то так.

Ну, то есть деревню более-менее хорошо знали и округу?

Да. Но так я ведь – 25 лет прошло – и мы с мужем ездили туда, но ведь нам же не разрешали. Мы расписку дали, что ближе ста километров нам нельзя было подойти к своей деревне. А у меня родственники жили в Молдавии, и мы решили поехать туда.

В Молдавию, и заодно заехать на родные места?

Да-да. Сели там на автобус и через Одессу поехали туда.

Были в родной деревне?

В самой деревне была, но не заходили в наш дом. Не заходили.

Но рядом прошли?

Ну, рядом у дома стояли, видели что женщина, которая там живет, заходила. Но это было очень так – как во сне. И мы сразу на следующий день и уехали, я даже не хотела там больше, потому что там как кладбище, все люди, которые вот жили, они неизвестно где. Нас же разбросали везде.

А деревня сильно изменилась? Украинцы или русские там сейчас живут?

Я не знаю, у нас же не западная Украина, а смешанная с русскими. Там же и говорят они по-другому.

А они говорят на украинском, на хохляцком, или на русском больше?

Ну, смешана с русским.

Смешана?

Да.

Понятно. А вот Ваша деревня – она была чисто немецкой или…

Чисто немецкая она была. Чисто немецкая. И никто не смешивался ни с русскими, ни с кем. Я первая, вот считайте от Екатерины все мои предки – я первая вышла за русского. Так вообще, родственники были против, конечно, очень против, что я нарушила это всё. А потом они наоборот были довольны, потому что у другой двоюродной сестры немец муж был, он ее бил. А мы хорошо жили. Так они очень любили потом мужа. А сначала они очень плакали, говорили» Ты что, мама твоя…». Ну, мама моя умерла в тюрьме, и отец тоже. Ну, они уже не в тюрьме умерли. А в лагере. Из тюрьмы-то вот. В Калининграде. И это надо вам сначала рассказать, потому что вам непонятно, я отрывками же.

Мы сейчас к этому придем всё равно. Это всё сразу нельзя, поэтому мы потихонечку. А как Ваша настоящая фамилия девичья?

Бреккель.

Это как-то переводится с немецкого?

Ну, как вам сказать, как «крошка». Бреккель.

Маленькая хлебная крошка?

Да-да-да.

Семья у Вас большая была?

Нет. Я одна была у родителей. Ну, был еще брат у меня, ему был год. Он умер. Так что я его и не помню. Я одна у родителей.

Младший брат или старший?

Младший.

А как так сложилось? В общем-то на селе ведь обычно большие семьи, а здесь вот такая.

Не знаю, вот у отца, сколько их было, шесть или семь человек.

Это братьев-сестер?

Братьев-сестер, да.

Ваши дяди-тети?

Да.

А по материнской линии?

А по материнской линии их очень много было. Мой муж всегда говорил: «Говори сначала, я не понял», потому что у дедушки было пятеро детей, как у маминого отца, мама умерла при родах. Дедушка женился и взял жену с ребенком, а потом у них еще трое родились. Так что от первой жены, вторая пришла с ребенком, а потом еще трое. Эти трое сейчас еще живы. Один в Канаде, Роза – в Германии, Фридрих тоже в Германии. Они старше меня.

Это ваши дяди-тети, да?

Да, они мне дяди и тети, но Роза моложе меня на год.

Понимаю. Такое иногда бывает.

Да-да.

А у Вас контакт есть с ними?

Да, они звонят, поздравляют меня с праздниками или так узнают, как здоровье. Звонят, не забывают. И я ездила один раз туда после того, как муж умер. Он в январе умер. А они мне в мае оплатили дорогу и всё, меня дочь проводила до Москвы, они меня встретили, я там месяц пожила.

В Германии?

В Германии.

Понравилось?

Понравилось, но домой всё равно хотелось.

Домой всё равно хотелось?

Конечно. Потому что семья-то тут, дочь и это.

А Вашего отца и маму как звали?

У меня мама, между прочим, тоже Бреккель Эмилия Генриховна. У нее отец тоже Генрих был. А у нас вот так делают – если первая дочь – по матери, а если сын – по отцу. Мама-то Эмили, и я родилась. Так меня называли Миля, а маму Эмили. А отец у нее тоже Генрих был, и мой отец Генрих.

А отца как звали?

Отца Генрих Адольфович.

И какое у Вас было хозяйство, дом?

Дом у нас был большой, шесть комнат было. Стандартные у нас все дома были.

А это какие дома – деревянные?

Нет, у нас каменный был.

Кирпичный?

Нет, каменный. У нас ведь у моря, так у нас специально этот, как он называется, пилили от ракушек.

Известняк?

Да-да-да.

И был достаточно большой дом. А делали сами его или нанимали?

Нет, этого я не знаю, сами ли они.

Ну, это старый дом. Он отцу как – отец сам его строил, или ему…

Нет, это не отец, дедушка еще строил. Отец мой как младший, так ему достался этот дом. Дедушка с нами жил. А там трое было сестер, так они уже замуж вышли в свои дома. А одному сыну они там убрали большой сарай и построили ему дом. Это уже при мне делали.

Рядышком с Вашим домом?

Нет. Не рядышком, а по другой улице. У нас тут всё уже было чётко, вот так вот дома, огород, дороги, - всё одинаково, камнем всё выложено. Там не было, чтоб у одного больше, у другого меньше, всё одинаково было.

А был большой дом, шесть комнат. Они как примерно распределялись, там что – кухня…

Ну, у нас вот передняя комната, спальня, я в другой спальне жила. Потом еще другой вход был, там еще отдельно было, видимо, если кто-то женится или что, чтоб временно там жили.

Как для гостей комната?

Нет, не для гостей. Гостей у нас - в передней, в большой комнате для гостей было. И вот так вот веранда, коридор и зимняя кухня. А напротив дорога, двор, он выложен был этим же известняком, но утрамбованный, как асфальт.

Типа тротуара такой?

Весь-весь двор был выложен, тротуары у нас были тоже.

Не деревянные, а тоже из известняка?

Нет-нет, из известняка, всё каменное. У нас леса-то нету. У нас там ведь степь только.

А у Вас там огород был.

Да, огород был, виноградник был, и баштан был.

Баштан – это что? Бахча?

Да, бахча. Это вот дом, тут огород, потом гараж. Потом от конца до конца сирень посажена по границе и виноградник. А потом посажены дичка абрикоса и баштан. И всё, там уже степь. И у каждого это было.

А что выращивали обычно? Ну, там хлеб, чем питалась семья, чем она жила? То есть хлеб не выращивали? Что на продажу шло, имеется ввиду?

До меня еще…там деревня то и сгорела оттого. Что на всю деревню был один … молотилка или как вот. Не комбайн, а молотилка. Так они вот: сегодня тебе, завтра тебе, сообща это всё было.

Ну, общиной жили потому что?

Ну. Видимо да. Но каждый имел свой кусок земли, но это было до колхозов.

А, Вы же родились когда, Вы же уже более или менее начинали понимать, что уже, наверное, колхоз был?

Да. При мне уже был колхоз.

А отец – что? Ваша семья – она добровольно вступила в колхоз или заставили?

Нет, заставили. Отца моего тоже наказали, он тоже год Москву-реку строил.

Это вот канал «Москва»?

Да-да-да.

Ух ты, то есть его раскулачили?

Нет, не раскулачили. Не знаю, почему не раскулачили.

Ну, в любом случае его осудили и один год лагерей получается?

Да-да. И за то, что в колхоз не хотел поступать.

А потом пришлось все-таки вступить?

А потом уже да. Потом пришлось. Потом он работал механиком.

В колхозе?

В колхозе, и даже не в одном нашем, а в двух. Там МТС, он ездил за запчастями, узнавал, где какой трактор сломался, где какую часть надо. У него была двуколка, лошадь, он ездил, чтобы все работало.

Ну, это уже 1930-е годы где-то, ближе к Войне, наверно.

Да-да. Это уже не 1930-е, в 1930-х мне три года было, это уже, видимо, около 1940-го года.

А мама чем занималась?

Мама – она как медик была. Ну, она не мединститут кончала. А просто какие-то курсы.

Курсы фельдшеров наверно?

Ну да, там, нет, она. Видимо, медсестра была, потому что она ходила по школам и прививки особо нам делала, Вот это вот всё вот. А там был пожилой мужчина, который фельдшер был, него образование было. А у мамы – она какие-то курсы просто оканчивала.

А что родители получали за свою работу? Это как трудодни были или…

Трудодни, да.

То есть зарплату деньгами не платили?

Нет-нет-нет. Нет, наоборот.

Ну, вот они что получали за трудодни?

Я понятия не имею об этом. Я знаю только. Что там молоко надо было сдавать, яйца сдавать, мясо сдавать, шерсть сдавать, всё это надо было сдавать из своего, то, что мы ели.

Ну, хорошо, а хозяйство какое было? То есть скотины и животных. Сколько их было? Вот корова была.

Я говорю ,что на семью разрешали одну корову.

То есть у Вас была корова?

Да, была.

Телят не было?

Телята были, но нам же надо было мясо сдавать, вот и сдавали.

Птица?

Ну, куры были, да, яйца надо было сдавать.

А гуси, козы?

Были у кого-то. Я не знаю. У нас вот не было гусей, потому что там далеко до речки было.

Поросята?

Ну, поросята тоже, конечно, держали.

А овечки?

Ну, когда маленькая была, помню, что были овечки, но уже последние годы что-то их не было.

Ну, то есть, не так уж много, но как раз для того, чтоб выполнять поставки для государства, да?

Да-да-да.

Скажите, а если бы у Вас, например, не было коровы, то, следовательно, молоко сдавать не надо?

Это я даже не знаю.

Ну ладно. А вот отец, Вы сказали. Все-таки не хотел идти в колхоз и он был осужден. Вероятно, где-то что-нибудь сказал, на него, видимо, донос написали?

Да нет, не то, что донос, а когда он отказался, видимо, я не помню это. Ну, просто, видимо, или что. Я не знаю, почему. Вот и всё. Там не надо было доносить, почему не пошел. «Не хочу» или не знаю, какую причину он там сказал.

А дома вот что-то, что помните до Войны – родители как-то обсуждали колхоз или что-то? ругали или не ругали?

Нет, нет. Потому что при мне родители никогда ничего не говорили, потому что в 37-м году арестовывали ведь. Я это один раз помню. Родители никогда об этом ничего не говорили при мне. Я ничего не слыхала никогда. Но только помню, как один раз отец – а там у нас света не было, а лампы керосиновые – они ведь ночью приезжали…

Они – это НКВД?

Да-да. Дорога была такая не асфальт, а каменная такая. И когда они ехали, они всегда ехали на бричке.

То есть не машина была?

Нет, не машина. И вот лошади цокают, а у нас же мало транспорта ездит, это редко. Если машина проедет, так это целое событие. И вот я помню, как отец мой сказал маме: «Выключай свет. Туши лампу. Они едут». И я прислушалась и услыхала «топ-топ-топ».

Цокот копыт?

Да, копыта. А уже утром я пошла к своей подружке – она сейчас тоже в Германии, не знаю, жива или нет – и арестовали их отца. Вот это они приехали. Отца и еще человека три-четыре забрали. Вот тут-то я только и поняла вот это. А говорили между собой или дети – никто ничего абсолютно не говорил. Или уже понимали, что это нельзя говорить, обсуждать это.

То есть родители ни о политике, ни о Сталине ничего?

Нет-нет. Газет у нас никаких не было.

Радио было?

Там какая-то маленькая приходила что-то про сельское хозяйство там, и всё.

Как информационный листок?

Да-да.

А радио было? А, электричества ведь не было.

Не было, не было. Никакого радио, ничего. У нас только узнавали с района. В районе – Суворово назывался – электричество было, так оттуда узнавали только. Если вот поедут председатель или кто – сообщал все новости.

То есть он приезжал оттуда и мог сообщить?

Да.

А Вы тогда дома на немецком общались наверно?

На немецком.

Но Вы уже русский знали?

Я не знаю, когда я научилась русскому. Ну, конечно, я по-русски тоже говорила, на смешанном с украинским, а потом, с годами, моталась по стране, по всему свету и как-то я уже сейчас по-русски говорю.

А в доме все-таки на немецком?

На немецком, у нас все на немецком говорили.

Сейчас-то понимаете немецкий язык, говорите?

Да, только у нас немецкий шварцкий. Вот если по-немецки говорить «Ich keine haus» , у нас говорят «Ich kein hem». Если у них говорят «We haistu», у нас говорят «We eischtu». Вот видите как.

Ну, это диалекты.

Да-да. Диалект.

Ну, то есть Вы, когда в Германии были, там Вы говорите…

А там они тоже уже так – и по-литературном, и по-простому. Так разговаривали.

То есть Вы всё понимали?

Ну, как же, как же, конечно, всё понимала.

Скажите, пожалуйста, а детство Вы свое как-то помните? То есть, во что играли?

Ой, так у нас играть-то не во что было. Вот посуда разобьется, так мы на всю деревню раздадим, чтоб у всех было. Сделаем в кустах домик, даже тряпочек хороших не было, чтоб куклу сшить.

А тогда как играли? То есть игрушек нет, кукол нет.

В классики играли или в это, где штукой бить надо. (Видимо, имеется ввиду лапта).

С битой?

Да. Или еще парни сделали игру, где там были палочки сложены, и надо было разобрать эту игру, чтоб она не сломалась. Это мы могли целыми днями где-нибудь. Родители все на работе, а мы выйдем, холодные. Не разрешали же, мы же соломой топили.

Печку?

Печку, да.

Почему? А, дрова-то откуда.

Да, дров-то нету. Так нам не разрешали. А у нас вот примус был, так мне тоже не разрешали включать его, боялись, что пожар сделаю. Вот мы это вот, куском хлеба, если был песочек, отсыпешь там. Ну, правда, у нас погреб был, молоко, если что, было молоко летом.

А зимой как это?

А зимой там уже получше было, потому что там или свинью заколют, или там уже и мясо есть. Уже колхоз выдает муку или зерно. Там я не знаю, что давали. Кукурузу давали, делали муку, мамалыгу варили.

То есть у Вас оказывается зимой можно было получше поесть, нежели летом?

Да-да. Даже вот на работу идут работать – у кого яйцо, кто молоко возьмет в бутылку стеклянную. Вот это уже на целый день. Или хлеб ну хлеб был. Ну, конечно, когда был голод, тогда я плохо помню.

То есть там же как раз были 1932-33-й годы?

Да, я плохо помню.

А Вашу деревню. Ваше село вот этот голод в Поволжье и на Украине он вообще затронул?

Конечно. У нас у соседей 2 сына от голода умерли. Они и крыс ели, и голубей, и птиц ловили, и всё, и все равно двое умерли с голоду. Пухли. Ну, это я тоже не помню, а знаю только от родителей.

А у Вас дома как было в эти годы? Как Вы это пережили?

Видимо, потому что отец работал на такой работе, может, зерно приносил, что он не попался, ведь если бы попался, его бы посадили. Ведь за каждый колосок садили. Ну, как-то вот выжили, я даже не знаю как.

Может, быть, потому что семья была маленькая и прокормить было легче?

Ну, тогда еще дедушка с нами жил, папина сестра была не замужем, жила тут у нас.

Что Вы делали по хозяйству в детстве? То есть Ваши родители работают, а Вы что должны были делать?

Ну, мы должны были свинью накормить, за цыплятами смотреть. Если маленькие есть. Потому что у нас если сильный дождь пойдет, гроза, то как с ведра льет. И если она не успеет, то они могут утонуть. Вот прямо там вода бежит, если сильный дождь. Вот и вся работа, и ждем. Сбегаем летом на речку, но мне всегда это запрещали.

Запрещали ходить на речку?

Да, потому что я одна была, и они боялись.

Чтоб Вы не утонули?

Да. А мы вот это так. У нас яблоня большая была, мы делали крылья, как у гусей, хотели полететь куда-то. Я не знаю – или месяц мы это делали, или больше, привязывали это всё. А потом залезли – у нас яблоня такая большая была – нас трое было.

Трое – это мальчики?

Нет, девочками мы были. Залезли, и одна прыгнула. И лежит внизу. Вторая прыгнула. Я третья прыгнула, а я в сарафане была и за сук задела и висела головой вниз. Ну, и, конечно, кричали. Там внизу одна кричит, а вторая без сознания лежит и с крыльями. Так сосед – дедушка-то старый был – услыхал шум, пришел. Меня палкой тыкал-тыкал, пока не прорвало, и я тоже рухнула. Но все нормально, все живы остались. Вот целый месяц работали.

Это в каком году, Вам сколько лет было?

Ну, это еще до войны.

Ну, это понятно. Вам сколько лет было?

Ну, это лет десять, или, может быть, двенадцать, я не могу помнить.

Это летом было, да?

Мы же были очень не развиты. Мы же телевизор не видели, радио не слыхали. Вот газета, книжка, там у нас была библиотека, так я по нескольку раз одну книжку читала.

То есть у Вас была маленькая библиотека?

Да, конечно, маленькая – школьная библиотека.

Про школу теперь. Школа в селе была?

Была.

А Вы ходили в нее. Вы ее закончили? Или сколько классов закончили?

Обычно тогда в 8 лет ходили, а я в 9 пошла.

Почему в 9?

Потому что я болела, когда мне 8 лет было и надо было идти. Вот я заболела. Потом-то хотели меня взять, так родители боялись, не пустили меня. И я в 9 лет пошла. Потом я проучилась – на немецком. Немецкая же школа была.

На немецком языке учились?

На немецком, да. Я 2 года проучилась, а потом эту школу закрыли в 1937-м году. В 1937-м или 1938-м. в 37-м ведь началось это всё. Я не помню. Учителя высылали, немец был молодой.

А он один что ли был? Там же несколько наверно учителей было.

Нет, один.

Один учитель был?

Один-один. Класс был разделен на две, тут сидел первый класс, тут четвертый, потом третий класс. Две доски было.

То есть у Вас был главный преподаватель на все предметы?

Да. Потом нас перевели на русский или украинский, в общем, на иностранный язык. Два языка мы учили, это когда в 1937-м году закрыли школу.

Арестовали учителя и закрыли школу?

Да, ну и все-все-все. Вообще запретили немецкие школы.

А открыли новую школу - украинско-русскую – ее открыли в Вашем же селе?

Да, у нас же. У нас село-то было до 4-го класса. А 5-8-й – это надо было уже в район.

Суворово у вас район назывался?

Тирегоро-Березанский район.

Вы просто говорили, что председатель в район ездил, чтобы новости узнавать, информацию – Суворово называли или как?

Ну, так Тирегоро-Березанский – это назывался весь район, а вот это село, где был центр, оно называлось Суворовка.

И вот Вы ходили первые классы туда…

Ну, я два класса по-немецки закончила, потом мы начали русский учить, потом пришли немцы, и опять мы стали немецкий учить. И в общем итоге я вообще ничему не научилась.

Вы учились до 1941-го года, до начала войны?

Да.

И сколько закончили там?

Ну, если считать, то я семь классов закончила, но это же формально – там две, там две, потом еще. Потому что когда немцы пришли, они тоже заставляли нас в школу ходить

Имеется ввиду – оккупанты пришли? Оккупация?

Да-да, оккупация.

И в оккупацию открыта была школа?

Да тут же, в этом же классе

И какой был любимый предмет? Какой предмет больше нравился в школе? Не помните? Читать любили?

Читать любила и сейчас люблю читать. Всю «Комсомольскую правду» покупаю.

А что читали? Немецкие книжки?

Так я же говорю, что нет, немецких книг вообще не было в библиотеке. А вот детские какие-то там, серьезных книг там не было.

А там что было – сказки?

Ну, сказки, рассказы какие-то. А серьезного ничего не было. До 4-го класса, там и нет других книжек, чтобы старшие классы могли там учиться. Не было. И в магазине не было книг.

Магазин вообще какой в селе был? Какие магазины были?

А у нас вообще был один магазин. Один.

Смешанный?

Да, там всё было. Там и керосин, и сахар, и конфеты, и одежда, и всё.

Но там продавали как? там продавали за деньги?

За деньги, да.

Так откуда в селе деньги, если…

Ну, так почему, кто-то возьмет, масло взобьет, на рынок пойдет в Суворовку. У нас ведь рынка не было, продаст. И вот так вот. Или же вот осенью один, если кто-нибудь поедет на лошадях на рынок в Одессу, там тоже что-нибудь продаст, или семечек мешок увезет. Ну, что колхоз выдает. Если вот посчитают: это нам надо продать, этого нам хватит, это вот надо срочно купить. Вот и возили.

А если возвращаться к школе, в октябрята, в пионеры там принимали?

Да, я была и октябренок, и пионерка. Война началась, а я была пионерка. Потому что нас срезу же, в воскресенье председатель сообщил, нас собрали в школе...

Воскресенье – это 22 июня?

Да. Я еще помню лежала и смотрела на этот вот и думала, как бы мне поймать шпиона. Самолеты тогда не летали, это очень редко, если самолет пролетит. Это вообще была такая радость, что вот – ой, я видела сегодня самолет. Ну, это нам рассказывали потому что, чтобы мы были бдительные, что вдруг увидим какого-то человека подозрительного, всё такое.

Это в школе говорили Вам?

Это в школе нам объясняли, когда собрали и принимали в пионеры. Потому что такие бывают, что юные, что ходят и разговаривают, а мы даже не могли понять, что это рации или что-то это. Ведь мы же не понимали это.

Скажите, а в школе сначала принимали в октябрята – это в 1 классе? Во 2-м?

Да-да-да.

В 1-м классе?

Да.

А что значило тогда - быть октябренком? Это значит что? Вам звездочку давали?

Нам звездочку давали.

Нравилось носить ее?

Да. А пионерский галстук – даже спать хотела в нем, так он мне нравился. Тогда же были другие, там не завязывали, а такие специальные.

Со значком?

Да-да-да.

А эти пионерские галстуки Вам дарили или надо было, чтоб родители купили его?

Купили.

Они купили, да?

Да. Специально привозили в магазин, заказывали и вот купили.

И галстук надо было, наверное, гладить, ухаживать за ним?

А как же! Конечно.

А как? Вы это делали сами или мама это делала?

Нет, конечно, я сама делала. Тогда же утюги были чугунные, его надо было согреть, и чтоб он еще не был в саже.

И гладили утюгом галстук. А в галстуке надо было ходить обязательно в школе?

Да.

А дома уже - родители как?

Нет, дома нет. У нас же было очень строго. Каждый день одно платье носишь, а для воскресенья только воскресное надеваешь. Это же надо было гладить. Если ты наденешь, которое воскресное, тебя бы вся деревня осуждала. Потому что в субботу моемся, и тебе вот чистое это, и должна ходить целую неделю.

А мылись-то только раз в неделю, баня была традиционная?

У нас бани нету, у нас бани вообще не было, у нас только большие ванны были.

Но это же надо воду греть, в печке грели?

А у нас печка была большая, большущий котел с одной стороны, там топили вот. В субботу. Даже зимой топили.

То есть Вы мылись в ванне?

Да.

Тогда – воскресенье. Какая вера у Вас тогда – католическая? У Вас родители были вообще верующие?

Да.

Католики?

Нет, лютеране.

И они эту веру сохранили до конца своего?

Да-да.

То есть религиозные были?

Да. Меня тоже приучали. Всегда обед готовили, курицу варили, картофель фри или пюре сделают.

Это праздничные блюда?

Это в воскресенье всегда делают. А зимой голубцы или что-нибудь такое, потому что зимой курицу не колют, уже мясо есть. А меня один раз мама послала – ну она не могла почему-то идти, не помню, для чего – и я пошла. Посидела-посидела…

А куда пошли?

В церковь. У нас же сидят в церкви.

Нет, это всё понятно. А церковь-то где была?

Да наша. Вот школа – это здание когда-то было церковью, двойное. Коридор такой был. Сюда заходишь – в церковь. А сюда – в школу. Ну, я пошла, посидела-посидела, я что-то не поняла там ничего, и я встала и ушла. Я прихожу домой, мама говори: «А что. Уже кончилось это всё». Я говорю: «Да нет, – говорю, – мне надоело». Она говорит: «Ты меня на всю деревню опозорила, там же надо до конца сидеть».

То есть Вам просто стало скучно?

Да-да-да. И там еще крестили ребенка, этот ребенок там кричал. Я подумала: «Что они там с ребенком делают, что он так кричит?». А у нас ведь не купают, а просто мочат лоб. А я ведь не видела, и мне так стало жалко. Я думаю: «Что так издеваются над ним, или что?». И встала и ушла. Мне уже потом – когда я старше была – подумала: «Как же я так не понимала?».

Сколько Вам лет было?

Тогда я уже не маленькая была. Но это сейчас дети умные. А мы были вот такие тупые, потому что у нас не было такого развития, мы меж собой только развивались, вот кто чего знал.

Услышал там, может, что-то?

Да-да. И всё.

А Вы молились дома?

Нет. Когда я была маленькая, я помню. Я с тетей, она меня ложит спать и чтоб я больше не разговаривала, она говорит мне: «Помолись!». Ну, я помолилась, а больше нельзя говорить. Вот это мне тоже так не нравилось. «Амет», – сказала, и всё. Больше мне нельзя было говорить, я должна была спать. А потом постарше была, в отдельной комнате спала своей, и родители меня не принуждали уже, чтоб я там молилась.

Вот Вы же были пионеркой – сначала октябренком, потом пионеркой. Их же воспитывают в атеистическом стиле, а тут в церковь надо ходить, и родители религиозные. Какого-то конфликта не было внутреннего?

Так уже когда мы были пионерами, мы в церковь-то не ходили. Там же всё было разорено, там ничего не было. Это же в церковь начали ходить, когда были в оккупации, немцы были. А до этого там ничего не было.

То есть церковь восстановили во время оккупации?

Да-да. Там был клуб во время войны. Одна сторона – школа, а другая клуб. Там была филармония, играли, танцевали.

А когда церковь еще не была восстановлена во время войны, Ваши родители и вообще в деревне, они как соблюдали религиозные праздники? Как молились-то люди тогда?

У нас священника не было. У нас был один мужчина такой начитанный, вот он и ввел службу.

То есть дома что ли у него собирались?

Нет, я же Вам говорю, в школе, когда во время советской власти был клуб, а потом церковь. А потом они разорили ее – и был клуб. А потом немцы пришли – опять церковь.

А когда там был клуб – люди-то где молились?

Да нигде! Всех пересадили бы в тюрьму. Какой молились!

То есть этого боялись?

Да конечно! Кто там молился? Там. Может быть, кто-то за печкой и молился, чтоб никто не слыхал.

А родители тоже не молились в это время? Было страшно это делать? А праздники религиозные справляли – Рождество, Пасха.

Справляли, тоже втихаря. Яичко покрасим, чтоб не видели.

Никто не видел?

Дома, да, всё.

А какие праздники праздновали? Рождество праздновали?

Да. И Пасху праздновали.

А откуда узнавали даты? Пасху же надо рассчитывать.

А вот это я не знаю. Ну, наверно, вот этот мужчина, который был более начитанный, он, может, как-то следил за этим.

А какие еще праздники? Там, может быть, Троица?

Троица тоже.

Какие еще праздники, не помните?

Ну. Я не помню, потому что при мне как-то уже таких праздников не было. У нас даже вот так не ходят, как здесь, на Троицу на кладбище, там едят на кладбище. У нас этого не делают. У нас там чистота и нельзя было разговаривать.

То есть пришли, побыли…

Придут, поправят там всё, водичкой польют и всё. Там ничего не ели. Там не было у нас такого. И очень красивые кладбища были. Это сейчас всё выровняли. Это когда я уже приехала, мне говорили, там коровы ходят-пасутся.

Снесли всё кладбище?

Да, там очень красивые памятники были, очень красивые. И зелень насажена. Всё – говорит – разорили. Там еще так огорожено было таким же известняком. Так разобрали на стройку. И все выровняли там.

Но это уже после того. Как выселили?

Да. После войны уже.

А у Вас на кладбище раньше кто лежал? Бабушка?

Мой братик маленький, бабушка, дедушкин брат там был, еще какая-то родственница, я даже не знаю, кто она. Всё ходили, уберем там всё это. Травку уберем.

Еще такой вопрос: Вы сказали, что Вы болели в детстве. Чем Вы болели?

Так я болела, видимо, гриппом только. Я не знаю, что там было. Брат-то у мер, я одна осталась, и они так тряслись надо мной.

А доктор был какой-то в деревне?

Так какой доктор? Я же вам говорю, что мама – медсестра была.

На всю деревню?

Да не на одну! На три деревни они ходили прививки делали, там же раньше в школе прививки делали.

А вот когда были пионером, у вас в классе был портрет Сталина?

Да, а как же!

А вообще. Что вы говорили о Сталине, о стране. О Советском союзе?

Если у нас даже на тетрадях, везде были их фотографии. А потом раз – этот вредитель, всё уничтожаешь.

И Вы помните, как из учебников вырывали?

С тетрадей вырывали.

Портреты?

Портреты, да. Верхний слой срываем, а тетрадей-то не было, там бумажка одна, у нас это дефицит был. Я даже сейчас не могу перечислить, какие там вредители были.

Это на тетрадках было? В книжках Вы не зарисовывали?

Зарисовывали.

Это учитель говорил?

Да-да, она следила. Не дай Бог кто-нибудь не зачеркнет, им же попадет.

А «она» – это учительница?

Сначала у нас был учитель, а потом у нас Вера Андроновна была. Она была украинка, учительница.

То есть это до войны она Вас учила?

Да-да.

А что говорили тогда о Сталине, о Ленине?

Ну, как, восхваляли его, что он очень хороший, и всё. Ну, у нас между ребятами никогда такого не было, чтоб мы говорили там о них. Что-то я даже не помню.

А какие песни пели в то время?

Песни даже я и не знаю.

Ну, были какие-то песни. Которые пели всем классом, например?

Да, конечно! У нас же и урок пения был, и строем ходили – пели. Ну, конечно, все патриотические, конечно.

А выступали, например, перед сельской аудиторией? То есть клуб же там у вас…

Ну, мы только вот на Новый год выступали, делали елку, у нас же елок не было. Так мы просто брали акацию, брали бумагу, бумагу нарежем, вот так вот обмотаем. А игрушки тогда были ватные. Навешаем, и всё, и выступаем.

А это были советские песни или народные песни? На немецком или русском языке?

Конечно, советские. Я даже сейчас это не помню. Видимо у меня это самое – я не очень-то петь умею и сейчас не пою.

До 1941-го года, до войны вся семья вместе живет? Отца когда-то забрали на канал «Москва-Волга», но он вернулся.

Да-да-да, это не долго же. Я только помню, когда он пришел, а то, что его не было. Я даже...

Не помните, ладно. Тогда наступила война. Как это произошло? Вам сказали, что 22 июня выступил директор школы или учительница? Как узнали об этом?

Нет, директора у нас не было, одна учительница только.

Она же и директор? И она вам сообщила, что началась война?

Ну да. Видимо, председатель – это я не знаю – видимо, сказал ей, вызвал ее и сказал собрать всех. А потом одному сказали, он побежал в колхоз, всех собрали, объявили, что война началась. Этот колокол по деревне пошел – парнишка – звонил и кричал, и чтоб люди шли.

На собрание?

Да – да, на собрание. Там уже объявили.

Мобилизация началась? Людей уже начали забирать в армию или нет?

Ой. У нас никого не брали. У нас как раз весной-то забрали. Ведь это же было в июне, а в армию-то берут в апреле.

То есть призыв?

Да.

Но это же молодых только забрали?

20-24 года, этих забрали.

И когда к вам немцы пришли?

Немцы очень быстро пришли. Вот я даже не могу точно сказать, ведь они очень быстро прорвались до Одессы, и они обошли. И мы как-то в кольце остались. Так что мы очень быстро. Я не могу сказать, через сколько дней это было, но очень…

Но неделя-две недели?

Ну, не две недели. Наверно, неделя.

А какие-то советские части, Красная армия?

Ой, день и ночь, день и ночь. Ну, они по тракту не могли ехать. Танки и войска. Все они такие уже грязные, замученные, голодные. И на танках сидят всё кучами. Так они – Одесса – Николаев, а мы – сколько же – 6 километров от тракта наша деревня была. Так они по тракту не могли ехать, отступать. Так они вот по дорогам крутились. И до Буга.

Это река – Буг?

Николаев. А там через мост евреи-то все двинулись с Одессы пешком на тракте. А отец мой эвакуировал технику. Приказано было ему.

Да, он же в МТС работал.

Да. Надо было всю технику эвакуировать – он эвакуировал. Потом скот – и все туда. А немцы только бомбили и только бомбили. Там – говорит – одна каша была, потому что в этот мост не помещались ни люди, ни танки, ни коровы, ничего. Там всё смешалось. Отец там в этой каше был. Так он вернулся домой, бросил всё, он не знал. Он шел степью, там недалеко. Пешком он шел. Он когда пришел, он даже боялся, а у нас еще немцев не было.

А боялся-то чего?

Ну а как же? Он бросил технику и сбежал. Он же должен был эвакуировать их. Ну и вот буквально на следующий день смотрим – заезжают немцы. Впереди на велосипедах, пришли, потом на лошадях верхом, потом уже техника. Не техника, а лошади с такими толстыми ногами, я первый раз таких видела. И всё, никакой стрельбы, абсолютно ничего.

То есть Ваше село не бомбили, не стреляли? Боевых действий не было?

Нет, хотя нас предупредили: «Вы вещички в погреб унесите», что, может быть, придется в погребе сидеть. Так мы не представляли, как там, если снаряд или бомба, так нас вместе с погребом похоронили бы там. Вот, но у нас не было.

И вот пришли немцы, и новый порядок – он как начался?

Ну, опять не сразу же. Наша деревня там, Суворово большое было. А потом уже начали назначать бургомистра в селе.

Из местных назначили?

Из местных. Этот бургомистр был моего отца двоюродный брат. Он был раскулаченный, он уже успел вернуться. Он был недалеко, он был раскулачен не в Сибирь, а выгнан за сто километров где-то вот, в каком-то хуторе жил. И он уже вернулся. Так как пострадавший он был, его назначили. А украинскими деревнями румыны командовали. Одессой фактически командовала Румыния. Немцы-то ведь румынам отдали. Вот там уже были другие, их Румынские законы.

Но у вас были немецкие законы?

У нас – да. Немецкие.

И как немцы к вам? Как вы общались?

Хорошо.

То есть получается. Что немцы, которые пришли, они не обижали местных жителей в деревне?

Да нет, они вообще никого у нас не обижали. Ни румыны украинцев не обижали. Я не знаю. Никого у нас – не было таких трагедий – чтоб убили кого-то. Потому что у нас партизан не было, никого не обижали. И у нас это все нормально было.

Ну а изменения какие были? То есть Вы говорили, что там, где был клуб. Восстановили церковь, школа снова заработала на немецком языке.

Ну да, школа заработала, церковь заработала.

Колхоз продолжал существовать?

Нет-нет. Всем отдали свое, что было. Участки все. Знали. Что у меня вот этот участок был. У меня – вот этот.

То есть на селе в период оккупации все были более-менее довольны?

Довольны, да, потому что опять свое получили, которое имели. Они же не один год это обрабатывали. Считайте, что это еще во время Екатерины все было.

А сдавали потом продукты в виде налога или что?

Нет, мы немцам ничего не отдавали.

Ничего не отдавали? А как они питались.

Ничего, что мы можем себе сделать, то мы и кушали.

А немцы?

А немцы они же у нас не жили.

То есть в деревне никого из них не было?

Нет-нет. Ну, потом, когда они стали отступать, они были у нас, жили.

Квартировали, да?

Квартировали. У нас жил один.

У Вас дома?

Да-да. Фельдфебель у нас тоже был. Он раненый был в задницу, так он всё хромал. Его уже на фронт не брали, а он как тут командовал – военнопленные наши русские, соседний дом, и они комнату полностью занимали. Шофера. Они с Николаева вывозили в Одессу в порт зерно, в Германию отправляли.

Наши военнопленные работали водителями грузовиков?

Да-да. Ну, они, конечно, все свои фамилии неправильно указывали. Я помню там был Тельников и всякие такие. Они говорили: «Мы не хотим немцам свои правильные фамилии говорить». В общем, они боялись. Но этот фельдфебель очень хорошо с ними обращался, очень хорошо. Он разрешал им продавать – Одесса же очень голодала, люди в Одессе, у них же нет земли. Они меняли свои одёжи. Вещи, чтоб прокормиться. Так он разрешал им продавать в Одессе, чтоб иметь деньги, чтоб что-то купить себе. А уже когда он приедет сюда, так он начинает кричать на них, делает вид, что он с ними строго. Матерится на них по-русски, а они же понимают, что он это чтоб старший его не подумал, что он им позволяет так.

А он у Вас дома долго жил?

Нет, недолго, тут уже вот скоро, как раз это было в 1943-м году, когда уже отступали. Он остался у нас, они все остались, когда оккупировали. Мы не могли остаться. 15 марта пришел указ, чтобы собраться, и чтоб через 3 дня и духу не было.

15 марта 1943 года?

Да.

То есть немцы издали такой указ?

Да-да-да.

А эвакуировали или перевозили – это чисто немецкие деревни?

Только немецкие. А так как мы уже все имели лошади и телеги, и мы должны были это всё собрать. Ну конечно, это все было очень грустно. У меня была собачка Альма и велосипед у меня был. И это все надо было бросить. Там сделали палатку такую, цыганский шатер на телегу. Мама там еду собирает, отец там тоже что-то, а я на крылечке стою и плачу. А этот идет и говорит: «Что плачешь?». А я говорю: «Велосипед». А он отцу говорит: «Возьми велосипед, наверх привяжи, и всё».

Это фельдфебель говорит?

Да. «Ведь недалеко вы уедете», - он так сказал да. «А Вы ведь в 1914-м году тоже эвакуировались, немцы когда воевали? Так они вернулись потом, недалеко уехали». А мы тоже думали. Что недалеко. А по тракту нам не разрешали же ехать, там же войско шло. А у нас же чернозем, там по колено грязь была, март месяц, ну и дожди. Мы 4 месяца вот. Как вспомню это всё. Велосипед-то наверху привязал отец, а в кибитке я сижу с собакой, все-таки взяли. Ехали, ехали, а тогда же не было пленки, ничего, парусина была. И дырка получилась от этого велосипеда. Дождь пошел, мама с тазиком сидит. А отец говорит: «Что сидишь? Посади ее туда, пусть ей капает на мозг». Потому что я хотела велосипед. Потом он сзади его привязал. А сзади ехали – обоз такой длинный был, не один километр, потому что наша деревня выехала, вторая деревня прицепилась, третья деревня выехала. Через несколько там были украинские деревни, потом снова немецкие. И вот это несколько километров ехали. А вот начинают кричать. Когда останавливаются, там «О-о» кричат, вышли – и велосипед сломали. Вот отец этот велосипед и выбросил.

А когда эвакуация была – вся деревня скопом уехала?

Они вот – СС-овцы – на лошадях подъехали, ждут – выезжаешь. Дальше выезжаешь, нельзя оставаться.

А если кто-то оставался?

А вот соседняя деревня – Малех называлась – там католическая деревня была. Там семья большая была, а отец ихний был коммунистом, его расстреляли немцы.

Как только пришли, да?

Да, когда пришли. А там семья очень большая была. А главное. Что 2 сына ихние – их немцы взяли в СС. Отца-коммуниста расстреляли, а сыновей взяли в немецкую армию, когда они пришли. И там бабушка была парализована. Так они ей укол сделали, и она умерла. Потому что они не могли ее взять, они говорят: «Мы не можем уехать, мама, мол, парализована, мы не можем». Они быстро ей укол сделали и всё. И даже они не похоронили.

Так и оставили?

Так и оставили.

Это кто Вам рассказал такую историю?

А уже когда встречались с ними. Потому что мы когда приехали, а они тут жили. Одна телега ведь – не то, что на машине быстро проскочил. И люди ведь не ехали все на телеге, тяжело было. Так шли пешком.

Но разговаривали в любом случае, общались?

Да конечно. Да потом уже там, в Польше жили, все смешались. И с нашей деревни, и с их деревни смешались люди. И они там уже рассказывали каждый свое.

Ну, в общем – огромная трагедия.

Очень большая трагедия.

А когда шел обоз эвакуированных немцев вглубь Польши, Германии – вас никто не охранял?

Нет. Этого никто не видел, но сзади немецкая охрана шла.

То есть подталкивали?

Да. Чтоб никто не оставался, не отставал.

Почему, собственно говоря, как Вы объяснили тогда, как, может быть, сейчас, почему русским и украинским немцам сказали уходить?

Так они говорили: «Если вы останетесь – вас всех расстреляют или посадят». А мы же были напуганы уже.

И поэтому все поверили и поняли, что нужно действительно эвакуироваться?

Да, да даже если не поверили, они же насильно: «Езжай, или пуля в лоб!». И всё. Так вы думаете, такие дома, такое хозяйство бросить – мы всё бросили там, и коровы, и всё. Это же было очень тяжело, это же не один год наживалось. Это же было из поколения в поколение. У нас же еще был сервиз, еще всё говорили «Катериновское время». Это переходило с одного в другое, так же мебель. Екатерина там давала же им какую-то ссуду, чтоб строиться. И вот доехали.

Куда ехали? Сколько ехали?

Мы ехали 4 месяца до Чехословакии.

Почему 4 месяца?

Мы приехали до Карпат и не могли дальше двигаться: то ли с фронтом, то ли с войском, то ли что. Мы там жили, наверное, две недели, если не три недели.

Типа табором таким?

Нет, по домам нас распределяли.

Кто-то распределял, значит, кто-то следил за этим обозом, распределял вас по квартирам?

Ну, нет, это уже распределяли местные власти.

То есть и Вы жили у кого? ваша семья у кого жила?

Мы жили у каких-то молдаван или кого. Мы их не понимали. Они по-русски не говорили, мы по-немецки тоже.

Но конфликтов не было?

Нет-нет-нет, так все люди боялись. Мы в Румынию заехали, так румыны всё закрывали, не пускали. Мы в Румынии тоже стояли сколько-то, не знаю, неделю, может. Потому что они боялись этого обоза, что русские начнут бомбить.

То есть вы сначала в Польшу попали или все-таки в Румынию?

Нет-нет. В Польшу мы в самую последнюю попали. С чехословаками доехали до Чехословакии на лошадях. Лошади забрали у нас. Телеги забрали у нас, посадили в товарный вагон, увезли в Польшу. В Польше карантин, нас вылечили. Мы 4 месяца под дождем мылись.

А в Польше куда привезли, в какой город?

В Кутно.

Кутно – это где?

20 километров от Варшавы.

Южнее? Севернее? Западнее?

Сейчас она, по-моему, не Кутно называется. Я сколько по карте смотрела, это, видимо, немцы назвали ее Кутно.

Нет, это Кутно, это на запад от Варшавы, это Кутно (Элла)

Знаете, я, когда еду 3 дня в поезде – мне очень тяжело. Меня всего ломает. Я не могу представить, как люди 4 месяца ехали в поезде или телеге, я просто не представляю. Смотрите: кушать надо, холодно, дожди, я извиняюсь, писать-какать тоже надо.

Оо, это просто накинут на себя – и все.

А что накинут – одежду накинут?

Да. А что делать.

То есть выходишь из телеги, накидываешь на себя одежду…

Да-да.

А это специально останавливался обоз, для того чтобы, типа «зеленая стоянка»?

Ну да, это даже я не знаю. Ну, в деревнях уже это как по приказу, что дальше нельзя двигаться. А уже так вот мы ехали. Ну, ночь, тут и останавливаются. Ну, мы где-то в Карпатах серпантином там ехали-ехали-ехали. И лошадь не может идти, и стоять нельзя, и дождь льет. Я уже залезла под телегу, так меня аж подсмыло.

То есть вода идет. Да?

Да. Вот такие мокрые, грязные. А вот если приедем, костер какой-нибудь сделаем. Ну, тут Карпаты – хоть лес какой-нибудь был, хотя бы там дрова были, что-нибудь быстро сделать, подсушить. А опять мыться или что нельзя было. Тут такая вода бежала горная, так там как колодец такая глубокая, и берега не было. И это всё мы около горы вот так вот ехали. А мне-то, как сказать, я не чувствовала этого, мне это нравилось. Сегодня-здесь, завтра – там.

Путешествовать?

Да. Я даже записывала всё.

Дневник у Вас был?

Да.

А где этот дневник?

А кто его знает. Меня ведь когда арестовали, у меня каждую бумажечку – всё забрали. У меня ни одного адреса не было, вообще ничего.

А в телеге ехали – отец, мать…

Отец, мама и я – трое.

А другие? Дедушки уже не было?

Нет, дедушки не было, умер дедушка.

А дедушка когда умер – до войны или во время войны уже получается?

Он умер до войны. Потому что он уже не у нас умер, а у папиной сестры родились дети, и он там как с ними нянчился. Сначала со мной нянчился. А потом в Суворовку. Он там и умер.

А вот какая-то сестра с вами жила?

Так это и есть вот эта, она потом замуж вышла.

То есть. Вы так семьей – трое человек – так и ехали?

Не считая собачки еще.

А, ну собачка еще. Плюс соседи еще рядом ехали, ну, которых Вы знаете, из деревни, наверное, да?

Ну, так наша деревня ехала один за другим, один за другим. А потом-то уже, я говорю, всё равно старались держаться друг дружку. Все думали, что вернемся еще. А когда уже туда заехали, то уже все.

А когда поняли, что уже вряд ли вернетесь? Это в Польше уже или Чехословакии?

Нет-нет. В Польше уже мы без лошадей, без ничего, тут уже всё. В Польше мы где-то около года были. Или что. Я уже не могу сейчас вспомнить.

То есть 15 марта 1943 года вышел указ, вас где-то в конце марта, видимо. Уже эвакуация пошла, то есть вы поехали?

Да.

И 4 месяца вы там шли. То есть летом вы оказались уже в Польше?

Да-да-да. То есть март, май, апрель, июнь, то есть в августе мы где-то в Польше были. Ну, тут еще мы стояли, там карантин был, там задерживали. Не то, что 4 месяца мы на колесах были.

Кто-то умирал?

Ой, умирали-умирали. Очень много умирали. Особенно дети. Так, а что, ни молока, ничего нет. Где-то вот просили, когда в деревне были, заезжали, просили. Кто-то даст, кто-то – нет.

Это уже не украинские, а ладе румынские деревни – это вот там просили молока, хлеба.

Это уже за Карпатами. А уже у людей, у которых мы стояли, так они нас кормили.

Умирали – как хоронили людей?

Ну, хоронили, и всё.

А как?

Ну, как, завернут выкопают яму, положат, и всё.

Завернут во что?

Ну, так что есть – одеяло или что. А обратно мы, когда в поезде ехали – так вообще. Не заворачивали, вынесут, положат – и дальше.

Это когда Вас уже в Советский союз везли?

Да-да-да.

А когда Вас привезли в Польшу – это тоже товарные вагоны были?

Да, тоже товарные вагоны были.

Там нары были или что?

Да-да, нары.

А что, немцы-то что говорили: почему у вас забрали телеги, лошади?

Я это не знаю, что там отцу говорили. Ну, тут нам уже давали сухой паек.

Немцы давали?

Немцы давали.

То есть вы приехали в Польшу, и там вас уже кто-то кормил?

Да, и там уже, когда мы были в лагере, так там нас еще и кормили.

В каком лагере?

Ну, когда нас привезли, это же как карантин. И кормили нас.

А потом привезли в Кудно? Или это и есть Кудно?

Так это и есть Кудно. Нас сразу привезли в Кудно.

В Кудно привезли, карантин, какое-то время вас откормили…

Да, а потом они нас развезли по деревням. У нас отец. У него дед был, хромой, инвалид, так нам дали за Кутном, там построили такие финские домики, целую улицу, и мы там жили. Ну и пособия получали. Мама получала пособие на меня, за этот счет как-то и жили. Я не работала, потом заставляли работать.

Что делали?

А я не хотела работать. У меня была подруга Галя, она с Очакова была, у них тоже тут домик был. И нас без конца, чуть ли не арестовали, потому что тут по нашей деревне, в конце, был лагерь военнопленных. И они начали слежку за нами, а мы ни разу туда и не подходили. И они нас это. Приходили женщины. Там женщины в кадрах работали, мужчины же все на фронте были. Вот нас забрали на завод работать. А завод этот делал телеги. Деревянные телеги. Ну, мы всего там с ней поработали – я даже 1 раз получала там какие-то деньги

Это рейхсмарки?

Да-да, немецкие. Утром пошла я на работу. А Галя что-то болела. Я дошла до поворота на тракт «Варшава», и немецкие солдаты, и танки, и машины, и пушки, и всё. А я иду. А один солдат мне говорит: «Фройляйн, ты куда идешь?». Я говорю: «На работу». А он: «Собери свои шмотки и мотай, русские уже идут!».

Это 1944-й год уже был?

Да. Это было как раз перед Новым годом. Я вернулась домой, я боялась, думала: «Как это я не пойду на работу?». Это же накажут меня опять. Я пришла домой, сказала, ну мы быстро-быстро. А я пока дошла домой, тут уже такая шла бомбежка и такая стрельба, что мы уже что смогли, мама какое-то одеяло взяла, я чемодан, отец что-то, и вышли. И это такой дым. И такая каша была, и люди бегут, кричат. И мы как-то выбрались всё ж таки из города, выбрались. Дорога какая-то полевая была, и едут железнодорожники на лошадях. И они тоже, они прямо погоняют лошадей, погоняют, и один говорит: «Бросайте все свои шмотки и садитесь!», - он один сидел на телеге. Ну я заскочила, мама моя на другую, маме бросили ребенка маленького, она даже не знала, чей это ребенок. И вот мы доехали о вечера до какого-то имения. Кругом снег и большущий-большущий дом такой был. Мы там остановились, а оказалось. Этот ребенок нашей соседки по улице. Ну, она тоже успела, но она на другую телегу только. И у меня еще трехлетняя девочка была. Она с той девочкой успела сесть, а маленького ребенка бросила маме на телегу. А когда уже те-то подъехали, ну и узнали, что это ребенок этой самой Луизы или как ее было звать. И вдруг ночью… а мы в сарае, там солома, мы туда зашли, легли в эту солому и лежим. Вдруг ночью приходит один железнодорожник и говорит…

Железнодородник-то был немецкий или польский?

Немецкий. И говорит: «Мы уезжаем. По радио передали сводку, что русские подходят». А мы говорим: «Ну, возьмите нас хотя бы, тут с детьми». А он: «Ну давайте, побыстрей только». А мы что, мы встали, от соломы отряхнулись, сели-поехали. И они нас довезли до границы, до Шнайтенвилль. Вт я говорила, это граница между Польшей и Германией. И мы сели, туда нас довезли, вышли.

Они вас довезли на лошадях, на подводе?

Да-да-да, на лошадях. А дальше они нас не взяли. Они другим путем поехали или как, не знаю. В общем, они нас там высадили, там такая небольшая станция, а народу… Народу там – всякие. И поляки там были, и русские, и даже военнопленные, кто-то с лагеря сбежал, кто-то чего, и все чего-то боялись, что надо было бежать неизвестно куда. И вдруг этот вот сказал: «Вы окружены».

А кто сказал?

Железнодорожник передал по мегафону.

То есть начальник станции?

Ну, да-да. А это было ночью, он передал и сказал, что больше поезд не идет, мы окружены. И вдруг все как-то двинулись. То ли он объявил, что состав подошел. Или он стоял. Видимо, он стоял, потому что он не мог идти, потому что шум был бы. И все двинулись. А это знаете, вагоны были, которые уголь возят, открытый такой, железный. И все туда! Я тащу свою маму, своего папу, эта женщина мне опять ребенка подает. Я этого ребенка положила, папу потащила. Потом ее. А она была маленького роста, а там было очень высоко, это же ни платформы, ничего не было. Я помогла ей подняться, а она поднимается, а тут люди через верх, а она говорит: «А где ребенок?». Я горю: «Да вот, положила». И столько людей прошло через него, и он жив остался. И он лицом вниз лежал, но он в ватном одеяле был. И живой этот ребенок. Ну, в общем, сидим и ждем. И вот тут ходит этот, а мы недалеко от паровоза были, и он что-то говорит там по-немецки, и эти говорят, что там танк прошел впереди. А был сильный туман. И он не видел нас. И он говорит: «Ну, попробуем двинуться». И он так тихо-тихо, не сигналил, и мы проскочили.

Танк имеется ввиду советский?

Советский, да. Железная дорога так, а танк пересек так, и он его не видел. И, в общем, мы доехали до какого-то города, и в подвале, в соломе там какой-то валялись. И вдруг опять говорят, что опять всех. Опять электричка какая-то. И, в общем, так мы доехали до Берлина. А от Берлина нас уже не высадили, и мы поехали дальше и доехали до Гамбурга. В Гамбурге мы уже остановились, нас расселили. И мы попали в Отерды (???), деревня. А хозяйка – Фридман. Мы у ней там жили, а потом уже пришли американцы, и приехало русское представительство и стали выбирать своих.

Скажите, а прежде чем Вас выбрали, Вы приехали на электричке, – это все 1944-й год? Получается, летом это было?

Да-да. Это уже после Нового года, это уже весной.

То есть, весной это было или летом?

Ну, считайте, если мы перед Новым годом из Польши выехали туда, и там останавливались под Берлином, сколько-то жили. Да, 1944-й, на 45-й это было. Потому что до какого месяца мы прожили? До августа мы прожили в Отерды, а потом русские - или представительство, или кто это был – они отобрали всех своих, которые с России, и сказали: «Обязательно поедете домой, получите свои дома, своих коров, свое хозяйство, и будете спокойно жить». А мама моя всё в церковь ходила, там священник сказал ей: «Эмили, не езжайте домой, скажите, что вы – польские немцы, и вас не тронут». Но уже было поздно, потому что уже были зарегистрированы, что с России, и нас забрали в лагерь.

А в каком месяце Вас вывозили?

Уже в августе.

В августе 1945-го года?

Да.

То есть до августа 1945-го года Вы жили под Гамбургом?

Да-да.

А чем занимались, когда под Гамбургом жили?

А мы у хозяйки жили и работали там, помогали ей по хозяйству.

То есть, как работники были у нее?

Да-да.

То есть она Вам ничего не платила? Просто питались и жили?

Нет, она нас кормила.

Ваша семья, наверно, не одна была которых вывозили из-под Гамбурга?

Да, конечно, не одна, там же много их было.

То есть вас опять посадили в какой-то вагон или как? Как вывозили на Родину?

Как вывозили – ходила комиссия, и всех предупредили, что к такому-то числу в Сольто – это город такой, 2 километра от этой деревни – там был военный городок, и там всех собрали. И там собрали, что-то жили. И до Калининграда мы уже доехали к Новому году. Мы долго там жили, месяца, наверно, два. Я уже точно не помню. Потом нас оттуда до Калининграда довезли, а в Калининграде я устроилась на пекарне работать.

То есть в Калининграде Вас высадили? То есть поезд остановился, Вы могли выйти?

Выгрузили нас всех, разместили по домам. Это не в самом Калининграде, а около Калининграда, там деревня такая была. Видимо, немцы уехали, там пока жили.

И дома что, разрушенные были?

Нет, они не разрушены были, Калининград-то весь разрушен был, только дороги были расчищены, асфальт, тротуар – камнем забито было всё. А потом уже когда холодно было, в ноябре…

Это 1945-й год еще?

Да-да-да.

Вы там говорили, что даже на пекарню успели устроиться.

Да, я там на пекарне устроилась работать, хоть сыты были, хлеб всегда давали.

Но Вы уже, наверно, одна работали за всю семью? За отца и за мать?

Да-да-да.

Они-то не работали уже?

Никто не работал. Ну и всё, потом нас всех опять собрали, и в поезд, и увезли в Глазов.

Когда вас собирали в Калининграде, чтоб везти в Глазов, вам уже говорили, что вас не везут на Родину, а вас везут в лагерь?

Да, мы уже знали. По слухам уже знали. Ведь мы не первый эшелон ехали.

То есть вам уже сказали, что вас будут депортировать?

Да-да-да. И мы попали в Глазов.

Сколько ехали на поезде в Глазов?

Я не знаю, очень подолгу всегда ехали, потому что это товарный вагон, я не могу точно сказать. Я знаю, что мы поехали, я в брюках. Летнее пальтишко, без головного убора, а в Глазове снег по колено, в ботинках я была. Ничего теплого не было. Тут на продержали сколько-то – и на завод. А потом приехал один представитель с Калининграда и вербовал туда рабочих.

С Калининграда? Обратно что ли?

Обратно. Ну, не то, что нас, которые там были, а собирал местных людей. А мы об этом узнали и решили самостоятельно туда уехать, и вот там-то нас и арестовали, в Калининграде.

То есть Вы сбежали, получается?

Сбежали.

Из Глазова?

Да, сбежали. Вот, 58-1А – изменник Родины. 10 лет дали.

Это арестовали и Вас, и Вашим родителям дали?

Да, так не только, нас ведь целая группа смоталась оттуда.

В Глазове Вы где работали, на каком заводе?

На заводе на механическом.

И что делали?

Детали делали.

Какие?

Нам не говорили, с нами не общались, нас же презирали. Цех был поделен, тут удмурты работали на одних станках, а тут немцы, была граница между нами. Они даже не разговаривали, они боялись нас.

А Вам дали какую-то спецодежду?

Нет-нет-нет.

Где Вы жили – в каком-то лагере?

Нет-нет в лагере. Немецкие дома там строили двухэтажные, деревянные, мы там и жили. Но сейчас их там уже нет давно.

Но колючей проволокой не было огорожено?

Нет-нет-нет. Мы свободно ходили.

Вот именно из-за того, что свободно ходили, Вы и смогли потом оттуда уехать, из Глазова?

Да-да-да. А документов-то никаких не было.

А как решились уехать-то?

А мы просто не соображали, мы думали, что это просто так – поехали и всё. Я помню, мы доехали до Москвы, а у нас никто никакие документы и не спросил. А у нас документов вообще не было.

А как покупать билеты без документов?

А мы до Москвы покупали не в Глазове. Мы пошли пешком по железной дороге до Балезино, по-моему, а там мы купили билеты и доехали до Москвы. Никто у нас документы не спрашивал. А там мы уже ехал на товарняке. Проехали мы Литву уже в товарном вагоне.

В Калининград?

Мы не доехали, мы все уснули в этом товарном вагоне – он был пустой – и с собаками пограничники – всё.

Это в 1946-м году было?

В 1947-м.

То есть получается, весь 1946-й год вы были в лагере?

Да, в Глазове.

Вы работали. А в 1947-м году Вы сбежали – это какой месяц был? Из Глазова?

Из Глазова мы сбежали весной, это в марте было.

И арестовали Вас когда пограничники?

Сразу. 10 лет – изменник Родины.

То есть Вас этапировали сначала, в какой тюрьме Вы сидели?

В Калининграде.

В Калининграде, то есть Вас туда отправили.

Да.

Женская тюрьма, или мужская, или вас всех в одну.

Всех, все там вместе были.

Допрос какой был? Допросы кто-то вел?

Нормально, мне не угрожали, ничего, абсолютно, потому что меня везде таскали как переводчицу.

Даже так!

Да. Я там с профессором одним, потом с женщиной-парикмахером. Этот профессор распространял какие-то листовки против русской армии, что они насиловали там это всё.

А он немец коренной? С Калининграда, то есть Кёнигсберга?

Профессор?

Да.

Да. Но он собирался, дочь-то у него уехала уже в ФРГ, а ему же надо было документы какие-то. И вот меня таскали, и я даже плакала, я ведь тоже не всё понимаю. Я не понимаю – ни технику, ничего. А там была из Молотова девушка и мужчина, еврей молодой. Они их не понимали – немцы. У них была плохая речь.

Это переводчики имеется ввиду?

Да-да-да. Вот они меня и таскали, и ничего не кормили, ничего не давали. Вот и таскают. Только вот зайду в камеру, меня пустят – и опять – «Помоги там разобраться». Ну, я могу так вот разобраться, но я же неграмотная, чтоб какие-то документы или что, не могу же я этого делать. Вот и мне этого не хотелось вообще.

Сколько месяцев Вас держали в тюрьме?

8 месяцев.

8 месяцев. То есть это Вы в тюрьме были, пока следствие шло?

Да-да.

То есть получается с 1947-го до 1948-го года Вы в тюрьме были?

Да. А потом меня взяли на янтарную фабрику, опять переводчицей.

То есть это еще до того, как осудили?

Нет, уже когда осудили.

Уже осудили. 10 лет – это 58-я статья?

Да, изменник Родины.

То есть получается, сам факт того, что Вы решили выехать. Приговор-то свой видели вообще или свое следствие?

Ну а как же, расписывались же.

А там какое обвинение было?

Обвинение то, что мы до границы доехали.

И хотели переехать границу?

Нет, не хотели, они это не понимали. Я хотела обратно ехать в Калининград и работать там, как я работала уже там.

А почему Вы не хотели возвратиться на Родину, на Украину?

Так нам же запретили, мы расписались, чтоб ближе ста километров не подходили к своей деревне, там уже были заселены люди. Не разрешали этого тогда. Это категорически.

А когда Вы подписывали этот документ?

Это когда в Глазов привезли.

Документов у Вас не было, ни паспортов…

Нет-нет-нет, ничего, абсолютно ничего. А потом на янтарной фабрике я работала, совсем недолго, потом разоблачили, что у меня 58-я статья и в 24 часа меня на север отправили.

А ваши родители где?

А родители остались в Калининграде, там в лагере.

А в лагере каком?

В лагере заключенных.

Это понятно, а они там что делали? Они же старики уже.

Какие старики? Маме было 43 года и папе 43.

А лагерь чем занимался?

Мама работала в заключенных детей в садике, так как она как медик считалась. А отец – он как инвалид был – так он в котельне работал в лагере. Ну, так как у него диабет еще был, он быстро умер. А мама расстроилась от того, что обо мне узнала, что меня отправили на север, у ней излияние. Вот через год после отца она умерла. Они оба в Калининграде похоронены, я даже не знаю, где.

А это в каком году получается?

Ну, где-то в 1950-м году.

А у Вас свидетельство о смерти-то есть?

Нет, мне только справку дали, когда уже я освободилась и стала хлопотать, не знала, что мама умерла. А мне, когда отправили на север, я же была в Минлаге, мы ходили с номером на спине.

Что такое Минлаг?

Это Берия командовал им.

А как расшифровывается?

Министерский какой-то вот. Это Берия организовал этот лагерь.

Это не Воркутлаг?

Нет-нет, там, по-моему, даже было лучше, потому что здесь в основном политические были. Нам не разрешали по лагерю ходить, ничего, только строем от ворот к бараку. А бараки очень такие длинные были, по 4 секции: 2 и 2 так. И надзиратель ходил, чтоб никто не читал, чтоб никто ничего не делал, чтоб не разговаривали громко, ничего. В столовую ходили строем. И всё работали. 40 градусов мороза – еще выводили на работу.

А работали кем?

Зимой мы работали – там же мох, тундра, там за Воркутой же. Там еще работали бывшие военнопленные, потом на высылке, и заключенные. Больше там вольных-то – охрана. И охраняли нас не ведомственные, а служащие, которые в армии служили. Вот эти солдаты нас охраняли.

Срочной службы?

Да-да-да, срочной службы. И зимой мы, значит, там же тундра, мох, там по несколько метров, и мы делали куветы (видимо, имеются ввиду кюветы) для стройки, чтоб вода сбегала.

Типа траншеи, где собиралась вода?

Да-да-да. Дадут нам валенки такие большие, разные, спускаешься туда, внизу-то сыро. Какой там мороз. Сверху-то он замерзший, рубят его там. Валенки намерзнут, по этой тра/пе поднимаешься, вниз падаешь, сил нет никаких, таскаем этот мох на верхний штабель. А там же зимой всё темно, там ведь только 2 часа светло, даже полтора, а летом всё светло.

И как освещали?

А ничего не освещали, так и работали. Там не то чтобы сильно темно. Я заболела, уже не могла выходить. Мы по 5 человек выходили, а очень дружно, мы ни кто не ссорился, никто не спрашивал, друг друга поддерживал. Они меня всё под ручки возьмут, а я уже ходить не могу. И не знаю, ничего не болит, а ходить не могу. А я заболела желтухой. А дома не оставляют. Потом все-таки в медсанчасти сказали: «Ну завтра не ходи на работу, мы тебя освобождаем», чтоб я пришла с 12-ти до пол-первого, потому что не видно ,при свете лампы не видно, что глаза желтые. А я уже вся желтая была. Потом меня на одну неделю положили в стационар, и опять на работу. Так я говорю вот, и то девочки холодные – голодные, и то они мне принесут что-нибудь покушать. Вот такие дружные были – сами не съедят, голодные, а мне принесут, чтоб я поправилась.

А это немки или русские?

Разные-разные. Немцев как-то мало там было, всякие были. С Ленинграда очень много было, очень много, за то, что они там человеческое мясо ели в Блокаду.

Еще кто был? Там в основном 58-я статья тоже была?

Да, там только такие были. В столовую нас водил тоже надзиратель – женщина, и обратно, чтоб никуда.

Одежда ваша какая?

Серая вся одежда. На спине номер.

Серая одежда – это что? Спецовка, рубаха?

Нет-нет, платья.

Ватные штаны?

И ватные штаны.

Зимой валенки давали?

Валенки давали.

А летом?

А летом давали такие чуни, как сейчас ходят, снизу резина, а сверху тряпочка.

Это сами делали?

Нет, это давали. Ну, галоши, вы знаете, как от машины камера.

А эти чуни – тряпку же надо было пришить к резине?

А это всё фабрично было сделано.

Значит, бушлат был?

Телогрейка и бушлат был.

Шапка?

И шапка-ушанка.

А какого – лагерники знают – второго, третьего срока одежда? Или вам новую одежду давали?

Нет.

Или это с умерших уже или с…

Да кто его знает, с кого это. Стираное это всё было, стираное.

Но там же, если заплаты, видно, что это носили уже.

Да-да, конечно, и с дырками, и всяко.

Сами латали, да?

Да.

Варежки, рукавицы?

Варежки тоже давали, да.

А летом перчатки были какие-то?

Нет, не было. А там, на севере, так. Утром выйдешь – тепло. Вечером идешь с работы – снег. Все синие, замерзшие. А строили там какую-то дамбу, какое-то заграждение, озеро там какое-то было. Это летом. А уже когда перебрали – это в каком же году, в 1951-м – перебрали, что у кого большое преступление, нас отправили в Красноярск. Меня тоже отправили, потому что какое я преступление сделала.

То есть с 1949-го по 1951-й год вы были в Инте?

Да.

И работы, в основном, были связаны – канавы для дорог?

Фундаменты копали.

То есть это такие земляные работы?

Да-да-да.

А вы чем работали? Киркой?

И киркой, и ломом, и лопатами.

И зимой тоже?

А зимой обязательно надо сверху мерзлоту эту топором разбить, а потом ломом отковырять, потом уже идет мох, который не мерзший, сырой. Там же сильно промерзшая земля.

Да. То есть Вы работали на этих земляных работах и летом, и осенью, и зимой, и весной? Каждый день, выходных не было?

Воскресенье – выходной был.

Праздничные дни были? 1 мая? 7 ноября?

1 мая был.

Новый год?

Нового года не было. Ну, это. Наверно, из-за того, что солдаты, которые нас охраняли, им же надо было…

Тоже выходной день делать?

Да.

Понятно. Кажите, норма какая была?

Ой, норма там невыполнимая была. Мы почти не выполняли норму, чтобы там кусочек хлеба был.

Сколько хлеба. Пайка была какая?

Ну, вот 350 грамм.

350 грамм?!

Да. А какой, он тяжелый еще был.

Так это же не наешься.

Да. Картошки там не было, там только сухая картошка, если попадет. Перловка, овсянка, и всё.

То есть кормили 3 раза в день? Завтрак?

2 раза в день.

Расскажите, как.

Ну, утром давали какую-то кашу и чай.

Хлеб давали утром?

Нам давали на весь день кусочек. Вот такой кусочек, еще с палочкой там – довесок приделан. Даже эту палочку обсосешь. И всё, вот целый день мы работали голодные. Придешь, на нары свалишься, и уже и есть не хочется, уставшие такие.

А вечером что давали? Баланда, суп?

Вечером уже да, суп давали, и второе какое-нибудь, там кашу или что.

Но хлеба уже не давали?

Нет-нет, это уже утром дадут. И ждешь уже до утра.

Сколько в вашем лагере – я имею ввиду под Интой – лагерь номер какой, помните?

Я номер не помню и я даже не знаю, сколько там было бараков, потому что нам не разрешали ходить по территории, я это уже много раз говорила. Я даже не знаю, там очень большие, много их было.

То есть вас просто строем приводили с работы в барак, закрывали барак…

Да. Нет, они не закрывали барак, но у нас там всё время дежурила надзирательница.

Понятно. А окон не было в бараке?

Окна были. Ну, небольшие.

Сколько было в бараке женщин?

Очень много. 3 секции вот так вот, потом коридор, и следующая. 6 секций было.

И сколько в секции человек?

Там нары в 2 ряда сделаны, еще тут, где проход, и тут залезали только так, чтоб больше места было. И я не знаю. Очень много там нас было. 40 наверно в 1 секции было, если внизу 10, наверху 10, и там, и там.

И секций сколько было в 1 бараке?

6 секций. И тут коридор. А тут была сушилка.

А печка где была?

А печка стояла в середине.

В одной из секций, да?

Да.

А как она тогда обогревала другие секции?

А так вот. Как хочешь. В одном мы жили, так даже тут-то хотя бы были новые – в Минлаге – так даже волос примерзал к стенке.

От инея?

От инея, да. Это ужасно было. Ужасно. Ужасно.

Мылись сколько раз?

В бане 1 раз в месяц.

А почему не раз в 10 дней?

Так нас ведь так много было.

Баня была в самом лагере?

Да-да.

Запомнили эту баню?

Ну а как – конечно, запомнила.

Это же событие тогда – раз в месяц в баню сходить.

Да-да. Раз в месяц в баню сходить.

Когда, я извиняюсь за подробности, когда в баню заходишь, там же видно, как выглядят люди.

Ну, тощие. Скелеты были.

У вас были только политические? Уголовники были?

Нет-нет. Только политические. И поэтому, в принципе, вы так держались друг за дружку и помогали.

И поэтому так дружно. Скандалов не было?

Нет-нет.

А были случаи воровства?

Нет-нет. У нас только надзиратели воровали, а у нас ничего не было. Мы вот уйдем на работу, а они всё так.

Шмон делали?

Да. У меня такая маленькая подушечка была. Которые у меня были вещи – в коптерку. Не разрешали брать. Всё. Даже если бы я хотела что-нибудь взять – нельзя было взять.

Часто, когда люди попадают в лагерь, они начинают использовать жаргон, мат. Этого не было, да?

Интеллигентные были буквально все. Друг друга поддерживали, друг друга успокаивали. Ленинградские были очень интеллигентные люди, очень. Ну и были москвичи, у них был американский посол, ее муж, у них ребенок. Так по дороге на работу подъехала машина, ее посадили и арестовали. Ну, он ей посылал хорошие посылки, но посылки нам разрешали одну в год, одно письмо в год. Представляете, в год одно письмо? И ведь люди там – если даже писали с дому, – не давали нам. Это как концлагерь был.

Не давали вот эти письма.

Нет.

Цензура была?

А как же. Вообще, даже когда писали в год одно письмо, так не заклеивали, потому что цензура.

И Вы могли одно письмо в год тоже написать?

Да-да. Но мне некуда было писать, ни одного адреса уже не было.

Родителей же уже не было?

Там же всё забирали. Когда с Калининграда меня увезли, всё у меня отобрали, даже ни одной бумажечки не оставили. Да и притом, мои же родственники тоже были все высланы, кто где я даже и не знала.

Родителям пробовали писать в лагерь, пытаться?

Ну, я от мамы получала одно письмо, так оно вообще всё зачеркнутое. Один раз в год получила.

Не сохранили письмо это?

Да.

Сохранили письмо?!

Да.

У Вас оно есть?

Да.

Здорово! А можно будет сфотографировать?

Сфотографировать?

Нет, я не буду забирать, что Вы!

Оно на какой-то розовой бумажке, так даже не она писала.

Кто-то за нее писал?

Женщина ей писала, она болела. У нее, видимо, уже сильное давление было. И вот это, есть это письмо у меня. Оно сохранилось потому, что когда нас увезли с севера в Красноярск, тут не отбирали уже всё такое. А уже когда с Калининграда ехали, то тут всё забрали, всё. Ничего не разрешали, это было ужасно. Я ездила здесь в лагерь, в 36-й, да?

Да. Конечно.

Я один раз ездила, никакого сравнения даже нету, никакое. Там изолятор – даже окошка нету. А у нас там это – я ведь там тоже сидела в изоляторе – женщина с Перми, между прочим, была.

С Вами в одной камере?

Нет, она жила тоже в нашем бараке, только в другой секции, с другой стороны. Она неграмотная была, немка. Она не знала. Мылись мы в коридоре – умывальники тут, у них и у нас. И я тут умывалась, а она плачет, эта женщина. Я ей говорю: «Что вы плачете?». Мы очень были друг к другу, помочь, как можем. И я ее спросила, что. Она плачет, говорит: «У меня двое детей, мне разрешили письмо написать, а я не могу написать», - «Ну хорошо, – говорю, – я приду с моей секции, – до нее-то я смогу сходить, – и напишу». И я ей писала письмо сюда же, в Пермь, и она мне это письмо дала, чтоб я его вынесла, потому что мы в то время, потому что мы никогда не знали, куда мы идем работать, мы работали в карьере, песок грузили для стройки. А там были ребята военнопленные выслатые, но они были вольнонаемные, понимаете? Вам, может быть, не понятно.

Это бывшие советские военнопленные, которые проходили фильтрацию и работали там на стройке.

Да-да. Они на маленьких самосвалах – такие тогда были маленькие самосвалы – мы грузили. И мы старались через них…

Какие-то передачки делать?

Да-да. А конвой стоял наверху, и надо было сделать, чтоб это и конвой не видел, и его еще – он завезет в карьер машины, его высадят, а мы там. Он уже знал, где мы можем спрятать письмо. И я это письмо стала выносить, и меня – нас же, когда мы выходили, обыскивали, и когда заходили обыскивали. А я засунула в валенок, а она у меня нашла. А я думала, что валенок такой твердый, и она не найдет. И меня в изолятор за это письмо. И короче, я не отправила и в изоляторе сидела.

Сколько Вам дали?

Две недели я сидела в изоляторе, но в изоляторе я наоборот подкрепилась, потому что у меня землячка, Клава Иванченко, она украинка. Она с Березовки, недалеко от того, где я родилась. Она там в пекарне работала.

В лагере?

В лагере. А пекарня как раз от изолятора недалеко. И туалет на улице, они ходят в туалет. А мы выносили параши туда. А она знала, когда мы идем, она возьмет булку хлеба, так разрежет сюда в телогрейку и идет, как будто бы в туалет, и сунет. А нас было 8 человек в этом изоляторе. Мы там, наоборот подкрепились.

А вы были в одной камере?

Да, одна камера двухэтажная такая была.

В изоляторе что нельзя?

Там еще хуже кормят.

Сколько грамм хлеба давали?

Там вообще маленький кусочек, я даже понятия не имею, сколько там грамм.

А горячей пищи уже нет?

Давали. Один раз давали.

Вы оттуда уже не выходили работать?

Нет-нет, не выходили. Тем более, темно там еще.

Прогулки запрещены?

Да, запрещены.

То есть, просто сидеть там и не выходить?

Да.

У Вас 8 человек там было. А за что другие попали?

В основном если кто-то что-то вынес.

А. может быть, не выполнил план?

Нет-нет. За это не сажали. За это просто не давали хлеб, и всё. А за это не сажали.

Много людей умирали?

Умирали и расстреливали.

Расстреливали?

Да. Женщина там, у нее ребенок был. Ну, она была в положении, видимо, когда ее привезли, или она в другом лагере была, я не знаю. Потому что сначала ведь – я же тоже попала не в политический лагерь в Калининграде, а в такой.

Уголовный?

Да-да, уголовники. Там безобразие было. Ужасно. Воровали. У меня тоже весь чемодан унесли, у меня вещей много было, когда я попала. Весь чемодан унесли. А я даже и не это, там бесполезно было говорить. Нас возили, пока я еще не работала на янтарной фабрике, нас посылали убирать какую-то квартиру. Там должен был начальник жить. Ну, и мы стали там убирать, а там стояла такая тумба мягкая. И не знаю кто, но кто-то взял и распорол, а там одни деньги русские по 3 рубля. Набита такая большущая квадратная тумба. А я не знала, что эти деньги еще идут, потому что я не была в России

Взяла там, все девчонки, которые там работали, и стали их выбрасывать. А солдаты, которые нас охраняли, говорят: «Это что за дождь такой?» и тоже собирают. И я это принесла в барак, даже не в барак, а у нас была военная палатка. Вот зимой мы там жили, палатка такая большущая.

Это в Калининграде?

Это в Калининграде, да. Принесла туда, ко мне кто-то приходил, какие-то парни, и я отдала им эти деньги, потому что не знала, что на них можно что-то купить, да и где купить там? Нечего. А оказывается это воры в законе. А я его и не видела, он же не будет ходить, это его шестерки. И отдала эти деньги. А когда у меня чемодан унесли, они спросили: «У кого вы взяли?». Они говорят: «У пацанки» – про меня. Мне было 20 лет. А он сказал, чтоб мне принесли обратно чемодан. На второй день смотрю – принес. И всё было, как есть, только из-за того, что я эти деньги им отдала. А я ведь думала: «Что я могу купить на эти деньги?». И отдала. Они же туда ходили к нам, там общее было, и мужчины, и женщины там были. Ужасно было там. Вот. И грязно-грязно. Туалета там не было, всё загажено кругом. И так болели. Там один немец повесился. Утром встаем, а он висит на дереве. Ну, он солдат был, он был одет в военное. Это не пересказать всё. А потом, когда уже в Красноярск, тут уже мы попали с бытовиками. Тут уже легче, свободно, нас зауважали, у нас два барака было – 58-я статья. Политические. Особенно было Западная Украина. Там латыши, эстонцы, литовцы. А немок мало было, нас человека три было. К нам даже эти бытовики не ходили, нам старались лучшую работу дать. Доверяли даже ходить нам в парники, где огурцы выращивались. Все знали, что мы не возьмем. Если нам дадут – мы съедим, а если нет, то нет. Тут уже хорошо, но зимой опять на повал.

Лесоповал?

Да, лесоповал. Тут уже на лесоповале работали. Летом нет, летом как сельскохозяйственное там всякое было, а зимой на повале.

Это уже какие годы?

Это 1952-53-й годы. В 1954-м я освободилась. 8 лет отбухала ни за что. Никому ничего вредно не сделала.

Эмилия Генриховна, такой вопрос: в лагерях часто, особенно, когда женская зона, женщин насиловали. То есть либо уголовники, либо солдаты, либо еще кто-то. Там у вас, когда в Калининграде были, говорите, что была общая зона.

Да.

Там этого не было или не видели?

Там добровольно было, кто и жил с кем-то, там и рожали. Но это бытовики, в основном. А вот 58-я статья – у нас такого не было.

Нет, к Вам, когда были под Интой, там ни солдаты, ни охрана, никто не приставал к женщинам, такого не было?

Нет, такого не было. Солдаты же были как военнослужащие. В Красноярске-то были такие, небытовые. ВОХРовцы, гражданские. А там – нет, там военнослужащие. Служили там свои два года. Ну, там были всякие. Там были солдаты очень хорошие, а были очень вредные. И в основном – мне нация не важна – в основном украинцы были вредные. Украинцы – солдаты. Они продавали это…

Что продавали?

Ну вот, например, солдат, который с России, он кусочек хлеба нам даст, или что. Бывало так. Или даже кто-то возьмет письмо сунет, чтоб он послал. Они продавали их.

То есть закладывали? Писали доносы?

Да-да.

А Вы откуда это знаете? Просто как-то разговор шел?

Так они рассказывали, всё равно же там девчонки, которые с ними, как сказать, разговаривали, хоть на расстоянии, они тоже боялись подходить близко к нам. Потому что их же еще проверяли. Они боялись этого, который обходил все посты.

Начальник караула?

Да-да. Наговорила я вам. Это только муж знает. А вот не хочу я своих травмировать, ни внука, никого. У меня сейчас только внук остался и внучка, и дочь, и всё. Остальные все в Германии. Они хотели, чтоб я переехала, а я же, дочь когда умерла, муж потом…А внучка выучилась на преподавателя немецкого языка.

Алла?

Да-да. Она в колледже преподает.

(Далее несущественная информация).

Раньше я всех по именам знала, с кем мы вместе держались по 58-й статье, даже переписывались, разыскивали друг друга.

Это в 1960-е годы уже?

Нет, уже позже, в 1980-е.

А, когда уже можно было говорить об этой теме.

Да-да.

Как Вы считаете, Сталин виноват в Вашей судьбе?

Ну, так я думаю, что да, как же.

А кто вообще виноват во всем этом? Вот что Вы пострадали, Ваши родители, многие другие.

Так я считаю, что это всё равно власть. Если мы хорошо жили, всё нормально, и вдруг так всё это перевернули. Мы же не виноваты, что немцы нас эвакуировали. И если разобраться, смотрите, мои родственники – они все там большие деньги получили за дом, за землю, за скотину, там за всё. А я здесь – ничего. А я же тоже пострадала. Когда я приезжала, они мне сказали, что типа давай, там же архив есть. Я говорю: «Да ну, я не доживу до этого, пока они там будут искать чего-то».

Может быть, дело не в деньгах, а в том, чтоб какую-то справедливость восстановить? То есть, может быть, действительно стоит обратиться в архивы и поднять все документы? А Вы вот свое уголовно-следственное дело - Вы его видели? Вот когда Вас осудили в Калининграде?

Конечно. Показывали.

А оно сейчас в Перми?

А я вот не знаю, я интересуюсь, так я боюсь вот сама, а внучку я не могу попросить и дочь, они узнают всё.

Так давайте я Вам помогу, я попробую.

Потому что, во-первых, у меня там и ценности были, и фотографий очень много было.

И бумаги, Вы дневник там вели.

Дневника уже давно нет, его забрали, нету дневника уже.

То есть при описи, при аресте его у Вас уже не было?

Да-да-да. там же без конца шмонали. Там же без конца всё ворошили, забирали, и иголки забирали. А там если у кого есть иголка, чтоб зашить, так прямо трясешься, чтоб не сломать ее. Всё отобрали.

Эмилия Генриховна, а фотографии родителей у Вас есть?

У меня всё сейчас есть, все родственники мне послали.

(Далее несущественная информация)

Так Вам бы книгу написать с воспоминаниями.

Меня Солженицын еще просил написать.

Сам Солженицын?!

Да. Он мне помогает сейчас.

Его фонд?

Да, его фонд. Они мне 5000 (рублей) в год посылают.