Интервью записано 1 июня 2005 года, в посёлке Ныроб Пермского края во время поисковой экспедции «По рекам памяти».
Интервью взяли: Кладова Марина, Сметанина Наталья, Чернышов Александр (все – из Перми).
Архив Пермского «Мемориала». Ф.5. Оп.18. Д.1.
http://story.pmem.ru/index.php?id=18
FSO 01-288/05-018
Отрывок видеоинтервью с Вернером К. И.:
https://www.youtube.com/watch?v=tG0n7_s7aww
Ссылки на использование отдельных фрагментов или всего интервью, а также видео и фотоматериалов обязательны с упоминанием правообладателя и архивного шифра.
Аудиозапись начата не самого начала интервью.
Курсивом выделены пояснения и дополнения редактора.
- 29 августа (1941 года) был издан Указ о том, что Поволжье насыщено врагами, т.е. Немецкая Республика насыщена шпионами и диверсантами. Но нигде не было указано, где это (откуда это было взято), кто это собирал, какую информацию передавали, что это можно было сразу понять. Это пропаганда, для того, чтобы облить целиком Республику грязью и выселить.
- Кто этого хотел?
- Кто этого хотел? Правительство хотело, потому что немец шёл прямо на Волгу. И оно боялось, если он дойдет до Волги, значит, он целиком Республику поднимет. Это факт, он поднял бы всю Республику. Никто бы никуда не делся. Я бы никуда не делся, ведь сами знаете, в то время как было. И нас выселили оттуда для того, чтобы немец не попал туда, не мобилизовал нас всех. Нас выселили. Облили грязью и выселили. Впоследствии даже этот Указ аннулировали. Сами написали, что необоснованный Указ такой-то такого-то числа аннулирован, т.к. он был необоснованно выдвинут органами НКВД. Выселили нас в Сибирь осенью.
- А куда конкретно выселили?
- Алтайский край, Залесовский район, колхоз имени Куйбышева. Туда я попал. Я сразу трактористом, бригадиром, комбайнёром. Там исключительно девчата оставались. Девчата есть девчата – заглохнет трактор, им его не завести. И вот я мотался там три месяца. 21 января мобилизовали нас в трудармию. Попали мы вот сюда, 12 км отсюда. Из Соликамска шли пешком. А до этого в вагонах ехали по 80 человек. Даже не то, чтоб присесть, друг между другом нельзя было человека там поставить… Ну, двигаться нельзя было, вплотную стояли аж друг к другу. Как говорится, как селёдку в бочках натолкали. И вот из Соликамска 150-162 км шли пешком до Бубыла. Это 12 км отсюда (от Ныроба).
Туда нас поселили в зону, за колючую проволоку. По углам зоны – вышки. А там раньше были заключенные. Их, значит, перевели в другой лагерь, а нас – сюда. Пробыли мы там год. Нас было где-то около полутора тысяч человек. В течение года осталась 346 человек. Спали мы на сплошных голых нарах. Без постели, без ничего. Начальство нам говорило: «Пишите домой, пусть вам вышлют». Куда писать домой? Некуда. Нет у нас же дома.
Теперь, значит, в 1943 году, в июле месяце нас перебросили на Неч. Тут уже более-менее стало. Целый месяц нас на работу не выводили, кормили хорошо. И уже не сплошные голые нары были, на которых мы (раньше) спали, а вагонные системы: два человека внизу, два человека вверху. Постели уже выдали нам.
А почему произошла такая перемена? Это я вам могу сказать. Я думаю так: я то не был там, но могу сказать. Когда немцы отвернули от Москвы, стал он вроде бы отступать. И нас перебросили туда, на Неч. И постель стали давать и кормить более-менее, всё. И штрафной взвод исчез. А то и штрафной взвод раньше был.
- А чем он тут занимался?
- Кто?
- Штрафной взвод.
- А мы же под конвоем на работу водили. С оружием были стрелки, под конвоем. А потом мы ходили на работу свободно. Но тоже не могли никуда пойти свободно. Если кто в деревню взойдет, там обязательно два надзирателя было в каждой деревне.
- А вас избивали, нет? В смысле, которые в лагере находились?
- Нет. Избить не избивали. Бывало пощёчины давал Эпштейн этот. У нас был начальник трудбатальона. Он давал пощёчины многим. Начальником управления был Беленбург, заместителем начальника управления был Штеренберг, у нас начальник трудбатальона был Эпштейн. Кругом везде евреи. Всё было подготовлено, если бы только немец вступил бы одной ногой в Сталинград, нас всех бы ликвидировали без единого выстрела. Всех завали ли бы, всех. Немного оставалось уже.
Ну что? Дальше, в 1946 году нас должны были отпускать. Ребята наши писали, везде и повсюду. Среди нас были (ведь бывшие) депутаты Верховного Совета, секретари парткома. Писали о том, что раз теперь ведь война кончена, нас же должны отпустить, для того, чтобы мы могли соединиться с семьями. И вот пришёл опять начальник управления. Ему приходило указание отпустить, а он раз! – и в Главку (главное управление лагерей) едет. Из Главки едет обратно, привозит Указ: присваивается нам (статус) «спецпоселенцы». Уже мы не трудармейцы, а спецпоселенцы. А пока мы были трудармейцами, мы полностью были под командованием администрации лагерного режима. Ну, те же заключенные, только нас на работу выводили, никто не охранял…
Нас всех и всего лишили… Нас осталось (сейчас) двое в Ныробе… (пауза)
Да, после этого он приезжает… Мы уже не трудармейцы, а спецпоселенцы. Ребята опять пишут (к властям). Опять приходит бумага этому начальнику управления, Юшманову. Евреев-начальников уже не было. Как ветром их сдуло после войны, расчухались, разъехались. Приходит бумага – отпустить. Он опять в Главку приезжает, снова зачитывает нам Указ: «спецвыселенцы». Ладно. Опять наши ребята пишут. Опять он едет в Главку, приезжает: «спецпереселенцы». Ладно, опять ждём. Опять ребята пишут.
И тут договор он заключил с нами: построить двухэтажные три дома. Они в Ныробе были здесь. Один из них потом сгорел. Ребята зимой, в 40-42 градусов мороза, но всё равно укутываются (в одежду) и идут на эту работу. Каждую минуту используют, чтобы скорей придвинуться, приблизиться и уехать домой к семье. Обмораживали себе ноги. Сделали эти дома… К весне были сделаны эти три дома, срублены. И по реке Колве сплавили их сюда в Ныроб. Здесь вот вывезли, построили эти три дома. Всё хорошо. Отпустить надо было всех. А этот Юшманов отпустил только старичков (инвалидов), которые уже с палочкой ходили, с которых уже брать нечего было, а нас молодых оставил, не отпустил. Вы, говорит, плохо работали.
- А сколько стариков отпустили?
- Их 20 с чем-то человек отпустили. Ну, или по-моему 15.
- А сколько осталось?
- Человек 15 молодых как я в то время. Молодых не пустил никого.
А один из наших, который издевался над нашим братом… Он был командиром взвода, штрафного взвода. Кринвальд его фамилия. И как раз на Нечи мы тогда были, перевели в штрафной… Да… (пауза)
Надо сказать вот что. В 1948 году приезжает офицер, Герой Советского Союза, Суслов Василий Афанасьевич и говорит: «С сегодняшнего дня вы переходите в распоряжение спецкомендатуры. Лагерная администрация больше не будет вами командовать». Этому мы были рады, но он прочитал, что в Указе ещё было указано, что высланы навечно в места обязательного поселения. Вот тут-то мы и вздрогнули. Тут вот тяжело это перенесли.
Что ж, деваться некуда, живём. Опять. 8 лет прошло, в 1956 году объявили выдать нам паспорта. Вызвали сперва коммунистов, им выдали паспорта. А нас, простых трудяг, не коммунистов, через два месяца только вызвали и выдали паспорта. Паспорта выдали и с указанием «без права проживания в прежних местах», т.е. домой ехать нельзя было. Потому что в наших домах жили уже другие люди. Они заняты были.
- Даже в гости нельзя было на родину ездить?
- Ездили трое из нашей деревни. Приехали туда на станцию, автобус уже ушёл. Надо идти в гостиницу. Ночевать пошли в гостиницу. А она смотрит паспорта и говорит – эта заведующая или как она: «Вы приехали на Родину. На одну ночь я Вас пропишу, а больше нет». Вот так.
На следующее утро сели в автобус, поехали в свою деревню, 30 км расстояние. Никого там знакомых почти нет. Знакомый был один, который овец пас, казак Имарбулат. Они у него остановились, его знали все. Даже один парень ездил, его отец был заведующим складом в колхозе. Они жили рядом с этим пастухом, он овец пас, у него остановились. Жили сколько-то три дня. И один пошёл в свой дом, хотел зайти хоть, но его не пустили даже на свой дом заглянуть. Это было уже в 1957 году. Ездили они на родину трое.
Теперь 1956 год прошёл, живём. Ну, кто куда. У меня уже трое детишек было. Здесь есть один, Рудер. Нас с ним двое осталось с этого Бубыла, где мы спали на голых сплошных нарах, без постели, без ничего. А сюда перебросили, так тут к нам этап пришёл. Тоже где-то был в Красноярске трудбатальон такой же, и там тоже много погибло. И их перебросили сюда, к нам на Неч. Неч – это выше Бубыла километров на 90 по реке Колве, под деревней Раскат. Раскат и Кикус. Между этими деревнями. Тут живём, работаем, работаем. Ну, ничего, тут уже легче было. Пришёл этот этап оттуда и пришёл с ним этот Штеклейн оттуда. Он того не видел, что мы видели, когда спали на сплошных голых нарах. Он не видел. Мы у него были потом, ему повезло. Он тут на Нечи попал в экспедицию, там где-то затески делали какие-то, ну эти, визиры обновляли. Потом на курсы шоферов. Шофером был и так вот всё… Одним словом он не видел того, что мы видели с Рудером. Я разговаривал, вот только что перед вами. Но он уже не может, у него давление большое. Не мог пойти в сюда клуб (где проходила встреча с репрессированными…
Так пришлось жить. У меня уже трое детей. Денег нет, чтобы поехать куда-то. Куда ехать? Так и работал тут.
Теперь, в 1991 году нас реабилитировали. Указ был напечатан в «Северной Звезде». Там написано, что репрессированным за время репрессий, что были под репрессией, выплатить по 80 рублей в месяц. Нас собрали в сельсовет, заставили написать заявление о том, что просим выплатить за нанесённый ущерб. Мы эти заявления подали. И куда? По сей день ходят. Так никто ничего не получил.
Но кое-где в городах, где скопились немцы, создавались комитеты, избирались председатели комитетов. Вот сейчас в Соликамске есть председатель Гриб. Хороший мужик, умный. И в других городах: в Березниках, в Перми, везде. А в Москве был председатель всех этих объединенных комитетов.
И вот тот председатель обратился к Ельцину: сделать съезд, собрать председателей комитетов и поставить вопрос. Как-то решить по части создания вновь республики немцев Поволжья в прежних границах. Ельцин дал добро: «Давайте, давайте. Я даже сам буду на этом съезде». И назначили даже число, какого число собраться этим председателям комитетов, а Ельцин дня за три до этого съезда поехал в Саратов и его окружили там (местные жители) с резким заявлением: мы против создания в нашей области опять Республики немцев Поволожья. Вплоть до того, что мы взорвём мост, если вы создадите. Он тогда уже им дал добро: «Хорошо, не будет Республики немцев Поволжья. А вон Шапошников отдает им в Волгограде, в Сталинграде полигон, который залит снарядами. Вот там пускай они делают себе Республику».
Указ этот вышел – мы реабилитированы. Но опять с оговорочкой: это не значит, чтобы вернуть имущество. Так вот спрашивается: реабилитированы мы или нет? Конечно, нет. Это всё на бумаге, это всё на словах. И здесь, как мы были облиты грязью в 1941 году фиктивно (– так и остались). Просто обманно облили нас грязью, замазали всем глаза, что мы какие-то шпионы…
Да какие шпионы? Мы от зари до зари работали. Мы первое место занимали. Наша Республика занимала первое место в России по сдаче хлеба государству, особенно пшеницы. Рядом с нами был колхоз, деревня Вознесенка, там русские были. Мы уже до седьмого пота наработаемся, а они только идут с грабельками на работу. И зимой мы всю солому собирали в кучу в скирды. А они нет, как комбайн выплюнул эту кучечку, осенью снежком придавило, дождечком намочило, оно всё смёрзлось, им зимой кормить скот нечем. Опять обком дает нашим телеграмму: выделить им корм. Всё содержали их.
Когда было время заниматься шпионажем? Это туфта! Если бы только в действительности это было, то об этом бы во всех (средствах) массовой информации – по радио, во всех газетах – везде это гремело было. Гром и молния, что там-то и там-то такие-то собирали информацию, передавали туда-то, таким-то, таким-то, такие-то и такие-то. А то ведь ничего этого не было! Это всё не обосновано было.
Они сами признались, аннулировали любой Указ. Было написано, что не обосновано выдвинуты (обвинения) органами НКВД. Указ такой-то аннулируется. Перед тем, как выдать нам паспорта, (был принят) этот Указ в 1948 году, о том, что мы оставлены навечно в местах обязательного поселения.
- Как вам сообщили, когда вас выселяют?
- А знаете что? Я в поле работал, когда наших уже всех вывезли, увезли, на станцию погрузили в вагоны. А мы с другом, он – тракторист, а я комбайнёром был, всё ещё косим, не верим, да быть не может. Вон, сколько хлеба в поле лежит, да ещё косить надо, сколько убирать хлеба! Убираем. А потом приходит одна сторож. Сторожем послали её охранять технику и тут насыпано пшеницы…
- Вас или технику охранять?
- Нет, это уже новая какая-то, мы её не знали. Она говорит: «Идите домой, ваших уже всех выселили». И мы пошли с другом, бросили всё, агрегат свой, пошли пешком. Пешком надо было идти километров семь. Мы так в поле во время уборочной (работали). Во время посевной так и жили в будках, этих вагончиках. Такие были на колесах и жили в них. Пришли домой. Как раз мимо нашего дома надо было идти. Друга моего тоже звали Карлом. Я говорю: «Карлуша, я зайду, переоденусь хоть что-то». Я стал заходить, тут часовой сидит: «нельзя, нельзя, нельзя» и затвором (винтовки) цокает: нельзя! Всё. Ну, чёрт! Так и в мазутном (грязной от мазута рабочей одежде) я и ушёл.
Ушли мы 30 километров на станцию вот с этим другом. Пешком шли. Приходим на станцию. Товарный поезд. Что-то много вагонов. Вагонов не знаю сколько, но много, длинный состав был. Уже (все люди) погружены в вагоны, но мы тут всё женашли своих. В каком вагоне мать у меня была. И поехали. Приехали в Сибирь. Ни палки дров не заготовлено, ни одной картошиночки, ничего нет.
- А с собой ничего не разрешили взять?
- Что там можно было взять?
- Что смогли, то и унесли?
- Да, что там схватили, то и… А что из запаса хлеба… У меня же полтонны чистой пшеницы осталось, т.е. пять тонн я заработал в 1940 году.
- Вы сами обрабатывали, потом сами хлеб делали?
- А как же? Мельница у нас была в этой… У нас районный центр был. Я в районном центре жил, два колхоза было у нас в деревне. Так что мы жили, свой хлеб ели.
- А вы его продавали или только для себя?
- Для себя. Вот я ячмень, овёс, рожь я вообще не брал, я оставлял это государству. А государство мне давали кооперативные книжки, на какую сумму я сдал хлеб государству. И вот по этим книжкам, в первую очередь, отоваривали как за натуральную плату. Называлась натурплата, т.е натуральный хлеб отдали государству, и нас снабжали, в первую очередь. Тогда что в ходу было? Патефоны были и велосипеды. Я себе за этот хлеб, что оставил, взял себе патефон, велосипед и костюм. Костюм бостоновый брал я. Но вот эти пять тонн чистые (непотраченные) так и остались. Ну, кто-то зашёл. Конечно, домик у нас был не завидный, но у нас был хороший дом.
Отца посадили. Отца в 1932 году, когда коллективизация стала у нас. Отец уперся, не пошёл в колхоз.
- Как вашего отца звали?
- Иван Людвигович Вернер. Таких набралось, (как он), пять человек. А эти уполномоченные три человека приезжали. Они круглые сутки вызывали человека. Я помню: отец только придёт домой, штанину одну снимет, вторую не успеет снять, чтобы лечь спать, опять стучат в окно: иди в сельсовет. Он опять идет. И вот его догоняли до того, что и сказал он им: «Слушайте, ну что вы что мучаете? Я ведь не пойду в ваш колхоз. И не хочу в колхоз в этот. Зачем он мне?»
Ну и что? Таких пять человек набралось, а остальных всех удалось в колхоз сагитировать. А этих, пятерых оформили как «врагов народа». (Якобы) они против советской власти и против советского строя, «враги народа». И вот, считайте эти уполномоченные, как слух нам потом довёлся… Они благодарность получили, что сумели стопроцентно в колхоз всех сагитировать, записать и выявить при этом пять человек «врагов народа».
Отец у меня и катовал был, и жестянщик был, плотник. Всё-всё к нему ходили, сбрую какую новую сделать, всё делал, вся деревня его уважала.
Я ведь ещё помню единоличество. Вот идёт женщина по дороге, навстречу мужчина, идёт, так мужчина шапку снимает, а она кланяется, здороваются. А сейчас? Кто нам здоровается? Хоть старик с бородой, вот такой вот сопляк идёт, говорит: эй, ты! В рот по загривок, дай закурить. А тогда, Боже упаси! У нас даже в семье попробуй только громкое слово скажи против родителей или на родителей, громкое! Не то, чтоб там что-то… Уважали. Один другого уважал. А потом, как колхозы эти настали… И пошло, и пошло… И пошло, и пошло… И вот доехали мы до чего…
- Когда вы были в лагере, вам деньги платили, или только паёк выдавали?
- Пайка мы не видели. Это всё шло сюда, в управление. Исключительно были евреи, евреи, вплоть до машинисток, евреи.
- И вот за то, что вы работали, вам ничего не платили?
- Нет, там ведомости составляли в конце месяца. Начальник трудбатальона построит нас утром на разводе и говорит: «Сегодня вечером придёте, ведомости будут готовы, всем будут начислена зарплата. И чтобы мне все до единого расписались безоговорочно. Деньги эти пойдут в фонд обороны».
И так всю войну. А куда их? Кто их взял эти деньги? Мы не знаем. Попали ли они в фонд обороны или нет? Мне кажется, нет. Потому что этот начальник трудбатальона наш... Его же привёз парень этот, года три тому назад умер в Алтае, в Залесовском районе был. Так он с Ныроба его (начальника) с женой и с одним чемоданчиком привёз на Бубыл. А с Бубыла на Неч он уже переехал на 13 подводах! Вот так живут (начальники)! Много-много можно было рассказать и рассказывать и рассказывать…
- А чем у вас ваша мама занималась?
- Мама у меня инвалид была.
- С самого детства?
- Нет. У неё что-то нога заболела, аж посмотреть страшно. Вся икрица ниже колена и до ступни, кожи не было, ну прямо, мясо. Она инвалид 2-ой группы.
- Как маму звали?
- Эмилия Генриховна. Высылали мне справку, две справки. Одна справка, о том, что она инвалид. А вторая справка из сельского совета, о том, что её на иждивение перевести не к кому. Не к кому. Исходя из чего, просим отпустить сына, чтоб было кому перевести на иждивение. У меня эти справки потом исчезли, исчезли. Куда исчезли?
- Расскажите немножко о Вашем детстве.
- Что детство? Я помню отца… Помню, у нас была лошадь, корова. Мы богато не жили. Середняками мы считались.
- Братья, сёстры у вас были?
- Две сестры были старше меня. Умерли с голоду, бабушка умерла с голоду.
- Их с вами сюда перевезли, да?
- Нет, они ещё там, дома прямо умерли с голоду. С 1932 на 1933 годы. Отца как посадили, его увезли, и всё. И ничего нам не давали, никуда не принимали, ни в колхоз, ничего. Раз «враги народа», семья «врагов народа». Меня в школе стали тыковять, толкать, бить. Другие… Не знаю. И сейчас бы тоже нашлись такие. У матери брат был 12 км от нас, на Спартаке кузнецом работал. Он меня взял к себе. А я немножко на гармошке пиликал, а там учительница молодая. Меня к себе… И ночевать даже оставляла иногда, всё меня учила. И за зиму я научился по-русски говорить. И в русскую школу ходил. Всё она мне очень помогла, эта учительница.
- До этого вы не говорили по-русски?
- Нет-нет. Ничего не знал. Слова не знал. А она меня научила. Научила за зиму.
- Это вам сколько лет было?
- Это считайте в 1932 году – 9 лет, а в 1933 году – 10 лет исполнилось. С 23 года я, с 12 июня. 12 июня мне стало 82 года. Уже 61 год уже здесь.
- Вы были на Бубыле. Какие там были условия? Сколько там было бараков?
- Там много их было. В бараке было, считайте, 200 человек было. Двухъярусные нары были с одной стороны и с другой стороны, а посередке проход был. От конца до конца, посредине – бочка лежала. Бочка двухсот или трехсотлитровая, вместо печки она топилась. Считай, 200 человек нас было в бараке в казарме. Это казармой называлось. В каждой казарме двести человек. Сколько их было? Полторы тысячи нас было, так вот считайте: семь – это тысяча четыреста. Бараков девять было. Столовая, баня.
- Вы сказали, много умерло. Их лечили как-то? Или никто даже внимание не обращал?
- Ну, почему? Стационар был. Только если совсем занеможет, в стационар. Но оттуда выхода не было. Всё.
- А как, у вас там кладбище было? Или как с трупами поступали?
- Яму выкопали силосную. И вот, в этой зоне дощатый сарайчик был. Там у нас был такой Рудковский. Мы его называли Крысятником, потому что он варварски относился к людям. Вот идёт утром, смотрит, ноги торчат, (человек на работу) не вышел. Веревкой закинет, дернет, тот аж с верхних нар упадёт и, значит, мертвец, всё. Волоком волокёт туда, в этот сарайчик и складывает пять так, потом пять так. Вроде как переплётывал, переплетал. И вот как только десять рядов, пятьдесят человек, то всё. Ночью лошадь (запрягает), и он вывозит. И в эту силосную яму валит туда. И сколько туда возят, не знаю. Потом когда-то зарывают. Хоронить без ничего, никакой одёжки, ничего.
Вот в одном номере журнала «Крестьянка» статья написана, кто на Ванькином не бывал, тот горя не видал. Ладно. Это не буду рассказывать. Так же. Кто на Бубыле не бывал, тот горя не видал. Вот этот Штеклейн… Вы у него были?
- Он был в клубе.
- Он не видел ничего этого.
- Когда Вы с ним познакомились?
- Он с этапом пришёл, мы уже были на Нечи, где уже у нас (хорошие) условия были, и постель была. И сплошных нар не было голых, которые были там, на Бубыле. Он сюда приехал. Он этого (ужаса) не видел, ничего. Поэтому ему легче. Конечно, разговаривать есть о чем нашему брату. Наш брат, можно сказать, что убит.
- Вы когда в лагере работали, Вы какую работу выполняли? Вам её сами давали, или Вы её находили?
- Да какой находили. Я до последнего дня работал. Куда там? Посылали… Куда толкали, даже до пенсии куда посылали…
- Чем Вы в основном занимались?
- Я до 1947 года работал всё, что с лесом связано. Лесоповал.
Ружболванку тесал по снегу зимой. Снег был рыхлый, прямо плаваешь по снегу. Ищешь березу, из которой бы болванка вышла. Смотришь, вроде бы из этой выйдет. Окопаешь её (от снега), а пенёк должен быть не больше чем диаметр этого ствола. И вот окопаешь, срежешь, свалишь с напарником, смотришь: сердцевина большая, болванка не выходит. Опять идёшь, ищешь другую… И вот так штук шесть (берёз) за день свалишь, наплаваешься по снегу по этому, налазаешься.
И вот вечером выходишь на дорогу, аж слёзы текут, знаешь, что сейчас придешь, и тебе 500 грамм хлеба. И не дай Бог, если сердцевинка ещё попадётся, там одно тесто. Горбушка ещё вроде бы сзади или сбоку немножко выпекалась, а середка, ну, тесто. Так вот взял рукой, сжал, бросил в стену, а она прилипла и… Вот так вот. Такой хлеб. Идешь и плачешь.
Я падал в голодный обморок. Здесь, в Ныробе, за прудом кирпичный магазин от РХТО (возможно – рассчётно-хозяйственный товарный отдел) стоит. Пустой он сейчас. Тут вот был барак под вид казармы. И рядом маленький домик такой, где варили (еду). И в столовую мы ходили туда. Кто уже… из молодых (людей), конечно, которые могли поправиться быстро. Вот я попал после одного голодного обморока попал сюда, в ОПП. Это отдельный поправляющий пункт, так он назывался. На три недели.
Через три недели нас обратно (отправляют) на Бубыл. Построит нас этот Эпштейн: «Ну, новая сила пришла – завтра три (дневные) нормы». Какие там три нормы? А что за три недели я был истощен, наверно 50 кг не весил. Какой там «три нормы»? Что я мог за три недели? Да и пища не особенная была. Только то, что немного каша погуще была, суп более-менее был с картошечкой. А там-то ведь всё, ложек даже не было. Всё через край. Суп через край выпьешь. Кашу тоже выпьешь через край, пальцем проведешь…
---конец записи---
